«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия

«Граф, — подался вперёд Веня, — спасите мою репутацию. Кое-кто из ваших друзей, кажется, не на шутку оскорбился тезисами первой листовки. Предположим даже, что я сожалею, но сам исправить положение я не в силах — не представляю, как учесть вкусы всех посвящённых. Город нуждается в вашем парадоксальном мышлении. Я лично нуждаюсь».

Граф Набедренных вздохнул и пал до мотивационных речей.

Для начала досталось, конечно, Резервной Армии. Господа фальсификаторы, ознакомившись, юмор уловили не сразу, и то был добрый знак: Петербергу, казалось бы, до Резервной Армии отдельной печали не должно быть, для печали у него своя армия имеется. Но вот эта-то армия как раз и недолюбливает Резервную — за привилегии, перспективы и столичный лоск. Следовательно, раз Охрану Петерберга уже обидели, хорошо бы и Резервной армии народного гнева отсыпать. Равновесием сильна природа.

При чём здесь налог на бездетность? Так жалованье в Резервной Армии более чем достойное, а набор строгий, квотированный. Требования народа просты: либо удвоить налог для её солдат — чтоб им, карьеристам, пусто было, либо отменить уже квоты на членов одной семьи и всячески уравнять страждущих муштры и перспектив граждан в правах. А то что же это получается: аристократию-то охотней берут, без разговоров, но у неё и так средств достаточно, ещё и не на такой налог хватит.

Затем, в следующей листовке, полагалось дежурно пройтись по пилюлям. Вопрос болезненный, как любой медицинский — всяк ведь сообразит, что сначала подорвали демографию неведомой европейской отравой, а через сорок лет прочухались и давай налоги вводить. А виноват, ВИНОВАТ-ТО КТО?

Ну тут всё просто. Главное — прописных букв побольше.

К третьей листовке граф Набедренных изобрёл прогрессивный налог на бездетность.

А вы как думали? С двадцатилетних и с сорокалетних в общем случае по пять с половиной тысяч грифонов просить — неприкрытое бесчестье. Если уж вообще просить, надо процент с каждым вольно прожитым годом потихонечку повышать. Недоработка, господа законодатели.

«Замечательно, — сверился с часами хэр Ройш. — Вы сокровище, граф. А теперь, будьте так любезны, зафиксируйте свой разум в этом положении, мы же покинем вас до завтрашнего сеанса. Ваши измышления ещё предстоит размножить и вписать в городское пространство, не отставая от графика».

На том он обратно вооружился тростью и увёл за собой и Золотце, и За’Бэя, и господина Мальвина.

Граф же Набедренных с Веней предпочли провести ту ночь в «Пёсьем дворе» за спорами о стилистических нюансах высказываний от обобщённого народного лица.

И где она теперь, та ночь?

Недели не прошло, а граф Набедренных уже утомился от суеты.

Хэр Ройш и За’Бэй буквально поселились у Золотца — его батюшка, величайшего терпения человек, предоставил тишь своих стен под сии экстренные курсы машинописи. У батюшки Золотца проверенные равнодушием к злату и алмазам слуги и обилие сейфов, чего ещё желать.

А вот стены господина Валова на днях разгромили — что он немедленно счёл поводом к серьёзной беседе на предмет формулировки подлинных целей развернувшейся подрывной деятельности. Вот же далёк человек от радости мистификаций! Интересно, в детстве он тоже брал в руки игрушки сплошь полезные, способствующие развитию и всё такое прочее?

В рамках серьёзной беседы граф Набедренных отметил лишь, что спасение отечества всегда видел и продолжает видеть в сбрасывании с широкой спины росских просторов узды европейской культуры, а в целом предпочёл бы в сложившейся политической ситуации выспаться и хорошую ресторацию. Всеобщая взвинченность заразительна и слишком уж отвлекает от самосовершенствования, а какое право имеют люди несовершенные посягать на судьбы мира? Граф Метелин, поговаривают, и вовсе в Резервную Армию совершенствоваться сбежал — и правильно сделал, всем бы такую чуткость к историческим поворотам.

Да, пожалуй, граф Набедренных не только утомился, но и был теперь в шаге от раздражения. Потому что если вообразить хоть на мгновенье, как вся эта ажитация останется пустой и не повлечёт за собой ни малейших последствий — а так оно, скорее всего, и будет, — сердце тотчас начинает кровоточить. Пройдёт месяц, громкие слова смоет с листовок осенними дождями, Охрана Петерберга разгромит ещё какие-нибудь стены да и успокоится, а всем участникам сложившейся политической ситуации останется на память другая ситуация — худшая, в которой только могут оказаться джентльмены. Как им потом друг на друга-то смотреть? Вестимо, как после неудавшегося акта любви — сколь возможно бегло.

Граф Набедренных вновь покосился на Веню, чей листовочный раж угасать не торопился. При всей тоске перед лицом грядущего разочарования, нельзя не признать: Вене нынешняя суета пошла на пользу. Люди подневольные по большей части подневольны и в поводах для счастья.

И стоило лишь подумать о том, о чём думать не следует, как двери аудитории непочтительно распахнулись, морально уничтожив мистера Фрайда — страстно ненавидящего всякое вмешательство в бурное течение собственной речи.

Стоило ожидать в дверях господина Кривета или самого многоуважаемого главу — с очередными подозрениями студентов в возмущении спокойствия, разумеется. Но ожидания были посрамлены не без изящества: на лекцию рискнули вторгнуться некие мордовороты того градуса неотёсанности, какой одной своей презентацией утихомиривает даже безмерные нравственные страдания мистера Фрайда.

— Ну чё, — с неподдельной гордостью, как через силу заученный афоризм на древнеимперском, продекламировал один мордоворот.

— Шевелись, дрянь такая, — обратился в аудиторию другой, более одарённый.

Ещё двое говорить умели вряд ли.

Что было бы в высшей степени забавно, если бы Веня резким жестом не подвинул свои злополучные черновики к графу Набедренных и не поднялся бы со стула.

Граф Набедренных обмер.

— Душа моя, быть может…

Веня в ответ только незнакомо дёрнул плечом и спешно добрался до прохода. В проходе он развернулся и чрезвычайно доходчиво помотал головой — будто бы точно так же, как когда полчаса назад отказывался прекратить неконспиративное сочинение листовок, но на самом деле — до умопомрачения иначе. Весь он как-то разом переменился, сжался и напрягся, хоть и явственно старался того не показать.

Одарённый мордоворот подтвердил первое впечатление, обратившись к мистеру Фрайду с величайшей учтивостью:

— Извиняй, мужик, такое дело тут.

Мистер Фрайд учтивости не оценил и на контакт с представителями чуждых культур не пошёл.

А Веня уже вылетел в двери, да и мордовороты медлить не стали.

Граф Набедренных с интересом обнаружил, что черновики листовок, во-первых, у него в руке, а во-вторых, мелодраматически скомканы — как подлинные черновики стихов.

Кто же комкает чужие стихи.

Неведомо, сколько ещё он просидел бы в оцепенении, когда бы не повстречался глазами с редким гостем на лекциях, господином Гныщевичем. Все прочие друзья и собутыльники по «Пёсьему двору» сегодня, как назло, отсутствовали, ибо заигрались в листовки, но господин Гныщевич листовки не уважал, а потому единственный из всех стал свидетелем неприятнейшего происшествия.

И столько было в усмешке господина Гныщевича этакого невесёлого понимания, что граф Набедренных немедля расправил плечи, подхватил скомканные черновики и тоже вознамерился покинуть аудиторию. Не чуя, что называется, под собой ни ног, ни твёрдой поверхности.

— Феерическая дерзость и феерическое же неуважение к учебному долгу! — взвился мистер Фрайд, когда граф Набедренных уже спустился. — И пусть бы какой-нибудь другой студент, от которого ещё можно было бы ожидать дремучего хамства, но вы же… Вы, в конце концов, граф.

Граф Набедренных мог бы сказать о себе, что он-де взбешён, в редчайших случаях. Но мистер Фрайд — как никто — умел выбрать момент для высказывания.

— Во-первых, — устало выдохнул граф Набедренных, — это вы сейчас проявляете неуважение к бессословным порядкам Академии. Во-вторых, когда вы в последний раз были на улице? Весь город покрылся, как прыщами, листовками, со дня на день грянет революция, Петерберг отколется от Росской Конфедерации, и его унесёт в океан. В океане сословия наверняка отменят, все мы будем лишь рыбаками и моряками. Вы читали роман «Жена скопника»? Да не кивайте же, я его только что выдумал, чтобы козырнуть названием. Так вот в середине второй части этого романа есть немного неуклюжий, но чрезвычайно проникновенный пассаж об обычаях одного затерянного племени, в числе которых упоминается следующее наказание. Грешник приговаривается к прижизненному исполнению функций шельмы — к сидению, то есть, под условным дубом или скрипуном и россказням всякому путнику, чем он, путник, плох и отчего недостоин проходить тут по тропинке. — Граф Набедренных взялся за чугунное дверное кольцо. — Только у меня из головы вылетело, за какой же именно грех полагается кара сия. Не напомните? Нет? До свидания.