«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия

Четвёртый же генерал и единственный среди командующих аристократ, барон Каменнопольский, восседал на коне необычного бело-жемчужного цвета, привезённом из Европ. Барон был младшим из четырёх командующих, а редкая масть жеребца, как и форма Охраны Петерберга, интересовала его в первую очередь для похвальбы. В шинели он был, без сомнения, хорош, в отношениях с солдатами — неожиданно снисходителен, да и в целом искал себе славы человека прогрессивного, нежёсткого и ведущего за собой примером.

Хэр Ройш-младший удовлетворённо прикрыл глаза. Его успокаивало, что даже без консультации со Скопцовым он может с изрядной уверенностью предположить: парад был идеей либо Скворцова, либо Каменнопольского, а скорее — совместной. Стошева, по всей видимости, уговорили тем, что парад-де поспособствует популяризации идеи строительства новых казарм, а Йорб, вероятнее всего, сперва молчаливо отказал, а потом так же молчаливо согласился, и никто не смог бы с уверенностью сказать почему.

Безымянное чувство внутри хэра Ройша-младшего называлось гордостью, и оно было столь приятно, потому что никогда прежде ему не доводилось ничего подобного испытывать. Стороннему наблюдателю это могло бы показаться парадоксальным, но в то же время лишь конченый болван заявил бы, что нынешний парад — случайность и произвольная прихоть генералов. Нет, разумеется; разумеется, это реакция на листовки, вызвавшие у солдат такое раздражение.

Революционный Комитет (сколь бы нелепо ни звучало такое наименование) схулиганил, выкинул коленце, а власти предержащие отреагировали на это со всей серьёзностью — уселись на четвёрку коней и дали оглушительный залп в небо. Золотце со Скопцовым вздрогнули, но это была не более чем инстинктивная реакция.

Любому здравомыслящему человеку очевидно, что широкие шаги и нервическая демонстрация силы говорят о страхе. Страхе перед Революционным Комитетом. Стороннему наблюдателю это наверняка показалось бы парадоксальным, и хэр Ройш-младший бесконечно перепроверял собственную логику, однако не мог отыскать в ней ошибки.

Генералы не говорили об этом вслух, но они боялись листовочников и того, какое воздействие оказывают печатные слова на горожан и на солдат. Хэра Ройша-младшего ни разу в жизни никто не боялся — откровенно говоря, не так часто возникали ситуации, где его принимали бы всерьёз.

Разумеется, он испытывал гордость.

— Отвратительно, — с презрением проговорил Мальвин — единственный кроме хэра Ройша-младшего, чей взгляд не был прикован к площади. — К чему подобная бравада? Я сам обучался военному делу лишь чуть, но и мне понятно, что для марша по городу и пальбы в воздух не требуется никаких выдающихся навыков. Это попытка выехать на кривой кобыле там, где им следовало бы бороться.

— Вы предпочли бы, чтобы они с нами — то есть, простите покорно, со множественными листовочниками, наводнившими весь город, — в самом деле боролись? — съязвил Золотце.

— Будь я на их месте? Да. Парад — это последнее, что способно помочь в подобной ситуации. В отличие от, скажем, разбирательства. Но мы видим лишь достаточно бессодержательную демонстрацию силы — а это, наоборот, подчёркивает их бессилие.

— Сила это или бессилие, зависит от того, продолжим ли мы клеить листовки, — тихо заметил Скопцов. — Потому как, если мы испугаемся и не станем…

— А мы собираемся пугаться? — засмеялся Золотце. — Не думаю.

— Они разгромили Колину — Хикеракли теперь настойчиво зовёт его Коленвалом — квартиру, — Скопцов потупился. — Может, это и не пугает, но силу показывает.

Мальвин скривился.

— Показательные порки — чрезвычайно переоцененный метод, господин Скопцов. Что им следовало бы сделать, так это отыскать хотя бы одного из нас и допросить приватно. Но они не справятся.

— С вами тремя-то уж точно, — Золотце продолжал смотреть весело. — Вы, господин Мальвин, всё же происходите из солидной семьи, которой окна так просто не побьёшь, а уж о вас, хэр Ройш и господин Скопцов, и говорить нечего…

С площади донёсся ещё один залп. Хэру Ройшу-младшему не нравилось высовываться в слуховое окно, но, к счастью, кто-то из предыдущих посетителей чердака проделал в деревянной стене удобные щели. Под крышей вообще было обжито — сюда явно нередко забирались полюбоваться на здание Городского совета и благопристойный Старший район, — но лёгкий запах затхлости всё равно не уходил. В Золотце он наверняка будил все его романные ассоциации разом, почему тот и приволок однокашников именно на чердак, а вот хэру Ройшу-младшему было слегка противно.

Он бы предпочёл созерцать парад в более комфортной обстановке.

— Да, и об этом тоже я собирался… — проговорил Скопцов, после чего обернулся к хэру Ройшу-младшему: — Скажите, вы полагаете то, что мы делаем, этичным?

— Простите?

— Не поймите меня превратно, я спрашиваю гипотетически, так что даже если нет, это не значит, будто мы обязаны… — Скопцов сконфузился, но с усилием продолжил: — Поймите меня верно. Человек может сделать… многое, но я полагаю, что он должен при этом быть с собой честен. Именно честность — антоним подлости. Хэр Ройш, я — сын одного из генералов, — он смазано кивнул в сторону слухового окна. — Вы — сын одного из членов Городского совета. Развешивая листовки, мы пытаемся сломать или как минимум пошатнуть то, что делают наши отцы. Не некие образные отцы в смысле старшего поколения, а кровные, родные. Я об этом думал, и мне сложно не видеть в такой позиции лживости.

Хэр Ройш-младший с любопытством отметил, что, несмотря на нелюбовь к подобным метаниям, его вовсе не тянуло смеяться над вопросами Скопцова или отмахиваться от них. Напротив, ему вдруг показалось, что ответить подробно и обстоятельно очень важно, причём ответить вслух.

Могло ли это означать, что ему хотелось разделить со Скопцовым (и прочими?) свою гордость?

— Это развязывает нам руки, — тон, несмотря ни на что, вышел будничным. — Если они не способны поймать собственных детей, они тем более не заслуживают права держать в руках целый город.

— Увидеть предателя в родном доме сложно, — шёпотом возразил Скопцов.

— Я не закончил. Помимо этого, если говорить о нравственной стороне вопроса, я бы заметил, что именно мы и имеем право ломать и шатать, как вы выражаетесь. Мы с вами ясно представляем, какие именно политические процессы происходят в Петерберге. Наш взгляд не замутнён предвзятостями и сугубо личными интересами. Чернорабочему легко злиться на новый налог, а кухарке — бояться разбоя Охраны Петерберга; и я подчёркиваю сейчас не сословную разницу — среди аристократов тоже хватает тех, кто ни лешего не смыслит в причинах и следствиях происходящего. У нас же с вами есть бесценный ресурс — информация. Мы не клеймим Городской совет, не считаем Охрану Петерберга шельмами во плоти. Более того, если — или Революционному Комитету полагается говорить «когда»? — хэр Ройш-младший не сдержал усмешки, — когда ситуация изменится, именно мы, а не разгневанная толпа, сможем обойтись с теми, кто совершал политические ошибки, разумно и, если хотите, гуманно.

— Но не значит ли это, что изменение ситуации нужно только нам? — совсем уж беззвучно прошелестел Скопцов.

— Ах, бросьте, — Золотце демонстративно развернулся к окну спиной и уселся на обшарпанную лесенку, — народ, если уж вам вздумалось рассуждать о столь тривиальных материях, покуда он разобщён, сам не знает, что ему нужно. Нас с вами этому в Академии учат! Тем не менее последние законотворческие инициативы глупы, а ситуация с Охраной Петерберга — простите мне прямоту — нездорова. А та же практика выдачи пилюль — глупость, но отнюдь не рядовая, а перешедшая всякие границы человечности. Неужто вам этого недостаточно, чтобы чувствовать себя вправе?