«Пёсий двор», собачий холод. Том III

Приблев сказал «мы», хотя сам — единственный! — пытался этот приговор оспорить. Коленвал не понял, вызывало ли это в нём раздражение или уважение.

Все молчали.

— Да, — ответил наконец Гныщевич. — Или, Коля, ты хочешь демократического голосования?

— Хватит тыкать мне в то, что разбирательство интересует только меня, — огрызнулся Коленвал, — и даже вас, господин Метелин, не интересует! Я думаю, ситуация ясна.

— Господин Валов, чего вы от меня ждали? — тихо ответил Метелин, теряя остатки злобы. — Пламенных политических манифестов? Я от всего этого чрезвычайно далёк, я, даже и побывав на площади, никак не могу в голове уложить, что вы — вы все — здесь в самом деле… власть, что вы устраиваете казни и решаете судьбы, что мыслите себя теми, кто определяет будущее Петерберга. Это же комедия, дурной сон — приснившийся во хмелю! В каморке на втором этаже «Пёсьего двора».

— Нет, Саша, — печально вклинился Хикеракли, — это трагедия.

Метелин к нему и головы не повернул.

— Неважно, чего я ожидал, — Коленвал говорил скупо, чтобы не сорваться в нравоучения. — Вы, вероятно, не до конца сознаёте, так что объясняю вам прямо: позже, перед расстрелом, последнего слова вам, скорее всего, не дадут. Это решаю не я, но такова сложившаяся практика. Если вы хотите закурить, или что там в этом случае делают, лучше курите сейчас.

— «Сейчас» — это минимум до утра, — поправил Мальвин. — Расстрел требует публичности, а значит, сегодня он точно уже не состоится. Впрочем, и утром предвижу некоторые сложности — после сегодняшнего эксцесса горожане с неохотой будут выбираться на площадь. Но мы обязаны продемонстрировать всем интересующимся, что расстрел был, поскольку близость нашего знакомства с преступником может подтолкнуть любителей сплетен к ненужным подозрениям.

Метелин смотрел на Коленвала и мимо него. Когда он заговорил, рот его разомкнулся через силу, будто смертельно устал двигаться.

— О близости знакомства я и хотел сказать последнее слово. Последнюю волю изъявить. Я не представляю, какова эта ваша «сложившаяся практика», но я просил бы… Знаете, в Резервной Армии ходили дичайшие слухи, будто в Петерберге всех расстреливает самолично этот самый загадочный Твирин. — Метелин, собравшись с духом, обратился к Твирину: — Мы ведь действительно не были представлены, хотя я понял, кто вы такой, я даже припоминаю один эпизод в «Пёсьем дворе»… Но вы не были мне ни другом, ни даже приятелем, и потому я предпочёл бы, чтобы стреляли вы.

Твирин чуть не прикурил давно погасший окурок и рвано кивнул. Метелин горько усмехнулся, раздавленно обмяк на стуле. Скопцов что-то пробормотал, но Коленвал не расслышал.

Время, протянувшееся с приказа до появления в дверях конвоя, заполнять было нечем. Завидев солдат, Метелин поднялся с совсем уж наглядной поспешностью.

— Эй, графьё, — Гныщевич позвал негромко, но на этот раз Коленвалу удалось разобрать слова; солдаты притормозили. — Веня не был случайным человеком. Веня был тем самым человеком, что сдал мне твоего папашу. Так что, считай, ты навёл справедливость.

Метелин лихорадочно обернулся и посмотрел на Гныщевича долгим, нерасчленимым каким-то взглядом. Его губы дёрнулись, и он явно хотел что-то сказать, но передумал и лишь снова — чуть заметно — усмехнулся. Потом Метелина вывели.

Приблев шумно шмыгнул носом, подавленно поёрзал в кресле.

— Не следует обсуждать подобное вслух при солдатах, господин Гныщевич, — вежливо указал Мальвин. — Даже если вы не сомневаетесь, что они вам верны.

Глава 73. Изящество и сложность мышления

Хэр Ройш сомневался в том, что верность можно рассматривать как черту личности или даже характеристику взаимоотношений между людьми; он признавал этот термин исключительно как маркер прошлых деяний. Можно сказать «в этой ситуации некто остался верен начальнику» или, положим, «долгу», но нельзя — «он поступит следующим образом, поскольку верен нам». Если выражаться сухим языком, понятие это не имело предсказательной силы. В отличие, надо подчеркнуть, от иных черт личности. Естественно опираться на свои представления о том, что некто, к примеру, легкомыслен или недоверчив; но просто «верным» быть нельзя.

Сегодня это ставило хэра Ройша в затруднительное положение, поскольку более всего он желал бы отыскать метод выявления лояльности третьих лиц. Существует представление о том, что лояльность можно взрастить, и оно, вероятно, в определённой степени справедливо. Но у хэра Ройша не было на то ни времени, ни талантов, а следовательно, ему необходимо было каким-то образом выявить людей, не склонных нарушать взятые на себя обязательства. Задача сия представлялась невыполнимой, поскольку в действительности — в той действительности, которая имелась, по крайней мере, — любой человек нёс обязательства перед множественными силами. Есть Революционный Комитет и есть хэр Ройш, но от этого никуда не деваются семья, друзья, фамилия, призвание и прочее. Лишь очень наивный человек мог бы попытаться скинуть эти факторы со счетов.

Таким образом, отбор оказался непростым — даже если оставить в стороне скудность и несовершенство данных. Параметр первый: отсутствие очевидной ангажированности, способной помешать делу. К примеру, солдат Охраны Петерберга подходил, но только если был готов оставить службу и не являлся личным поклонником Твирина или Гныщевича. Любые останки аристократии выглядели заманчиво, но требовали ювелирного подхода в вопросе географии, поскольку следовало ещё раз взвесить, допустимо ли им оказаться в городе своего рождения или таком, где проживали бы их значимые родственники. Однозначно не подходили люди, имевшие ярко выраженную первостепенную лояльность, даже если она пока что не конфликтовала с интересами хэра Ройша напрямую: скажем, тавры или потомственные слуги.

Параметр второй: наличие чётко прорисованной, понятной и убедительной мотивации. Если через первое сито в сумбурном Петерберге проходили многие, то как именно приложить к кандидатам второе, хэр Ройш не вполне понимал, поскольку по-прежнему не имел ни времени, ни возможности побеседовать с каждым отдельно. Приходилось опираться на зыбкий фундамент мнений и слухов. Он не пожалел бы денег, но деньги — мотивация коварная: их всегда может быть больше. Он с радостью бы обратился к людям идеологическим и убеждённым, но пока опыт говорил ему, что глубоко преданные идее люди обычно непредсказуемы. Пример, который весь Революционный Комитет только что пронаблюдал в Третьем белом зале Городского совета, показывал, что и личная дружба может стоить недорого. Отрицательные мотивации вроде страха? Почти бессмысленны на расстоянии.

Очевидно, оставалась всё же приверженность, но не конкретной идее, а методу. Стремление действовать аккуратно и без лишних потерь. Способность поставить себе задачу и не потерять её, а главное — любовь к этому процессу.

Параметр третий: личные таланты. Разнообразные, но наличествующие. Благонамеренный дурачок бесполезен, а в худшем случае способен наломать дров. Этот параметр оценить было относительно просто.

Оставался самый тонкий, четвёртый параметр. Верность. Пусть ненадёжная, но всё же гарантия того, что человек, даже имея к тому искушение, не передумает, что будет готов потерпеть на своём пути неудачи и не сдаться. Хэр Ройш не имел ни малейшего представления о том, как этот параметр проверить.

«Испытания?» — предлагал Золотце.

«Ах, оставьте, — качал головой Скопцов. — На долю петербержцев уже выпало достаточно испытаний. И они закалили нас — боюсь, не только в лучшем смысле… Какие бы трудности вы ни сочинили кандидату, главный его враг — не страх, но искушение».

«Поясните», — коротко требовал Мальвин.

«Не нужно, я и сам понимаю, о чём говорит господин Скопцов, — вмешивался хэр Ройш. — Нет смысла опасаться, что нас предадут, испугавшись чего-то дурного. А вот забыть о Петерберге, увидев другую, лучшую жизнь, могут даже самые надёжные кандидаты».