«Пёсий двор», собачий холод. Том III

— Чего-о?

— Пленные солдаты Резервной Армии, которыми под завязку набиты казармы, сейчас являются, в сущности, единственной серьёзной проблемой Петерберга, и проблема эта требует решения как можно скорее.

— Ну утопи их дружно в Межевке, — развёл руками Хикеракли, — или передуши, или напусти на них ядовитых жужелиц, или что вы там в подобных случаях делаете. Я-то тут при чём?

Хэр Ройш наконец-то снизошёл до того, чтобы опуститься на табурет, всего пару раз рукой его брезгливо обмахнув. Совершенно нет стыда у человека.

— Этот вариант не рассматривается, — отогнал он пальцами Хикеракли, как муху. — Мы обещали им сохранность.

— Графу Тепловодищеву вы тоже обещали.

— Во-первых, «мы», ты там тоже присутствовал. Во-вторых, и нарушил обещание не я, а твой Твирин.

— Теперь ты изображаешь честность? — Хикеракли закатил глаза.

— Изображаю? Напомни мне, пожалуйста, когда я врал?

Глаза Хикеракли выкатились обратно, поскольку он, подумавши, понял вдруг: а ведь никогда. Хэр Ройш темнил, увиливал, плёл интриги, отмалчивался и всячески подковёрничал, но не врал. Он ведь и в бордели ходил — или, вернее, они к нему ходили, но то частности; так вот бордели — они для того как раз завелись, чтоб девицам не врать, не давать ложных надежд. И когда хэра Ройша-старшего Золотце с Приблевым отравляли, тогда младший тоже ведь не соврал, разве только промолчал, а это всё ж иное. И не хэр Ройш ездил в Четвёртый Патриархат под видом поваров и наместников, не он безвинных людей предателями объявлял, не он с теми, кому через десять минут взорваться, пари заключал, будто правды не зная.

Тут, конечно, всякий заметит, что руки в перчатках чище не становятся, и ежели ты сам не делаешь, однако друга подталкиваешь, ты тоже вроде как виноват.

Однако правда ли это? Ведь, начистоту-то ежели, не слишком и требовалось ни Гныщевича, ни Твирина, ни того же, положим, графа подталкивать — сами они управлялись. И не хэр Ройш заварил эту кашу, а вычерпывал зато.

Может, потому он так Твирина и невзлюбил вдруг, что тот — Твирин, значит — обещание, данное хэром Ройшем, нарушил? Как бы замарал его, когда все уж бросили пятна на себе искать? Как бы, получается, хэр Ройш-то посреди этого гулял чистым, вот его досада и взяла?

Нет, паскудство это. Оттого, что хэр Ройш выходил и нравственно во всём этом чистеньким, Хикеракли только злоба сильнее разбирала. Как вот когда, значится, кто-нибудь напортачит, и уличить его нельзя, но нутром-то ты чуешь, что гнилой он, ну гнилой!

Да гнилой ли? Как-то успел Хикеракли сжиться с мыслью, что хэр Ройш циничен и бессердечен, однако, коли он в делах превыше всего держит честность, а чего не даст — не обещает, так из него, быть может, политик-то самый лучший и есть. Это просто обида в Хикеракли говорила, что хэр Ройш его не послушал, голод свой не умерил, а, как говорится, наоборот. Хикеракли когда-то хотел, чтоб каждый по-своему счастлив был, а голод — он счастья принести не может, он завсегда ненасытен. Потому и жаль раньше хэра Ройша было, а теперь перестало, и — да и пусть себе кушают-с.

В том ведь и дело, что не подавятся.

— Картошка вчерашняя, но зато съедобная, — известил Хикеракли, пристраивая на кухонном столе тарелки и чугунок, — самое то, когда холодненькая! Сейчас и чаю налью.

На картошку хэр Ройш уставился с подозрением.

— У меня к тебе вопрос имелся, который наперёд пленных солдат идёт. — Самому Хикеракли есть не хотелось вовсе, почему он вытащил из шкафчика чашку и принялся варить чай. — Вы что же, всерьёз помышляли Твирина убить? Сами, в спину?

Хэр Ройш своей репутации хитреца не посрамил, не закричал — мол, а ты откуда знаешь. Отложил только вилку, за которую всё ж таки успел прихватиться, да на физии у него такая нарисовалась неохота, что сразу стало ясно: всё-таки всерьёз.

— Почему ты так решил?

— Больно уж момент был хороший. Это мне никто не говорил, ежели волнуешься, это я сам придумал — заподозрил, выходит, а то и не заподозрил, просто примерещилось мне, что с тебя б сталось. А потом… Кто же это обронил, не упомню? Но в самом же деле подозрительно: отчего вы речи твиринские на ленту записали, когда лучше б ему самому выступать? А с другой стороны — ежели б Твирин помер, никакой бы лучше, так сказать, нашим солдатам не сыскалось мотивации, кроме как отомстить его. Верно говорю? Верно. — Хикеракли поставил себе чашку, придвинул табурет. — Что, угадал?

— Это была не моя идея, — всё с той же неохотой признался хэр Ройш, даже, поди ж ты, глаза отвёл, — и мы не рассматривали её всерьёз. Золотце опять увлёкся романными построениями, мы их обсудили в качестве шутки, но так ни к чему и не пришли. Остановились на том, чтобы не отбрасывать такую возможность.

— А ежели б… Если б я с ним солдат не отправил — вы ж тут же это разнюхали, не сомневаюсь, — а если б не разнюхали, если б ничто не мешало… Пальнул бы он?

— Да откуда мне знать, — хэр Ройш с раздражением откинулся. — Задним числом я полагаю, что затея эта в любом случае была опрометчивой — даже без охраны под боком слишком уж просто определить, с какой стороны был выстрел. И началась бы тогда междоусобная пальба вовсе не в Резервной Армии, а на нашей стороне. — Он вздохнул, сплёл свои длинные пальцы косичкой и исполнился некоторой храбрости. — Ты, очевидно, хочешь знать, готовы ли мы были Твириным пожертвовать.

— Нет, — печально покачал головой Хикеракли, — это я и так знаю. Давай лучше про пленников.

Эх, Тимка-Тимка, занесло ж тебя всем насолить! Зачем же ты такой неловкий и такой при этом ломкий, а, Тимка?

Что с тобой теперь делать?

— Ситуация с пленниками тебе известна, — ободрился хэр Ройш. — Напоминаю исходные данные: пленники располагаются в казармах; их там много, около тридцати сотен. Вопрос раненых и нездоровых сейчас исключаем. Мы не обещали им свободы, но обещали жизнь и безопасность, однако каждый час здесь ставит и первую, и вторую под угрозу. В Северной части уже разразилась какая-то дрянь лишайного типа, класть заразных в лазарет невозможно. У Петерберга пока что хватает провизии и прочих ресурсов, но логистика затруднена; если выражаться проще, еда есть, но её трудно в срок донести до голодных. И, думаю, тебе в любом случае ясно, что долго такое положение не продержится — наши солдаты фактически спят на улице, что заставляет их недовольствовать.

— Подлинные, подлинные страдания! — хмыкнул Хикеракли. — Но тут ты прав, это всё я и так знаю, по какому поводу повторю свой вопрос: при чём тут я?

— Пленников нужно вывезти из Петерберга. Ты у нас лучше всех знаешь Росскую Конфедерацию, да и свободнее всех тоже ты.

— Вывезти? Куда?

— Куда угодно. Куда тебе нравится. Но, разумеется, туда, где они будут неопасны. Если хочешь, можешь увезти их за Урал, в Вилонскую степь — по твоим рассказам у меня сложилось впечатление, что тебе она по душе, а нашим критериям далёкая и не слишком населённая Вилонь соответствует прекрасно.

— В Вилонь… — Хикеракли крякнул. — В Вилонь — оно, конечно, заманчиво и маняще, да только как я их повезу? Я-то и не временный, и не расстрельный… Как этот, который из европейской сказки, заиграю на дуде, а они вслед за мной до степи вереницей?

— Это не самый простой момент, — признал хэр Ройш, но признал бодро, без дурной неохоты. — Мы работаем над тем, чтобы выделить из них сперва наиболее лояльную группу. И, разумеется, тебя снабдят серьёзными силами Охраны Петерберга. А там, в Вилони, я предлагаю тебе найти хорошее место поглуше и построить тюрьму.

— Тюрьму? — опешил Хикеракли. — Это как это так, тюрьму? Да ещё леший знает где.

— Да, просто тюрьму. Собственно, строить я тебе её предлагаю как раз таки силами пленных. В конце концов, те из них, кто более лоялен, вполне достойны сменить заключение на принудительные работы. — Хэр Ройш тоненько улыбнулся. — Петербержцев когда-то к оным без всякой вины или политики приговаривали. Вы уедете — если хочешь, возьми с собой Драмина, — построите в степной глуши тюрьму, из которой ввиду удалённости затруднительно сбежать, а мы потом направим туда остальных солдат Резервной Армии.