«Пёсий двор», собачий холод. Том III

Что-то, что сделано тобой, но дальше будет жить и без тебя.

Так, наверно, тоскуют о детях — всё тот же с ума сводящий парадокс причастности вне обладания.

Метелин сплюнул под ноги и решил уже окончательно, что со всеми этими думами лучше не возвращаться в «квартиры». «Квартирами» в Резервной Армии звали всё те же казармы — для пущей значимости. Впрочем, со «всё теми же казармами» он погорячился: Резервная Армия в разы богаче Охраны Петерберга, да и цели у неё другие — а потому «квартиры» разбросаны по окраинам вразнобой, зато и организованы с шиком. Метелин же привык, что казармы как река или скалы — естественное препятствие на пути, явление буквально природное, так разве пристало природное явление рассматривать с позиций бытового удобства или, того хуже, престижа? Вся Резервная Армия состояла из престижа, оценивающих взглядов и статусных атрибутов, к коим «квартиры» относились несомненно. Чем глубже в город заползли корпуса, где тебя поселили, тем больше поводов поглядывать свысока — за исключением корпусов на Ямищах, их лет десять обходят с ремонтом. Целая наука презентовать себя и оплевать другого, не хуже неписаных правил светских приёмов.

Да и приёмы, к слову, имели место — как-никак чиновничество готовят, без заведения знакомств не обойдёшься. Метелина здешние приёмы удивляли не меньше здешних казарм: после тесного и через два рукопожатия всяко перезнакомленного Петерберга столичная разобщённость казалась книжной выдумкой. Как это — знать и вдруг поделена столь явно на сорта? Д'oма преспокойно раскланивались в одной гостиной и члены Городского совета, и крупнейшие монополисты, и поиздержавшиеся за поколения мотов аристократические семьи, которым аристократического остались только фамилия да особняк. Не заведёшь в маленьком городе дюжину гостиных так, чтобы гости не пересекались. А в Столице Городской совет отдельно, оставшаяся только при фамилии знать отдельно, а уж Четвёртый Патриархат и поминать нечего — небожители! Ежели мелькнут на горизонте, разговоров будет на целый год.

И мечты, всюду мечты: на чьей бы дочке жениться и не прогадать, в какой бы городишко после отправиться бумажки перекладывать, с кем бы за компанию в гостиную поперспективней просочиться, как бы половчее по карьерной лесенке взбежать, заручившись симпатиями нужных людей уже сейчас. Метелин, поначалу оскорблённый необходимостью заступать на службу не в офицерском чине (как полагалось бы аристократу, не уезжай он в Резервную Армию затемно и тайно — от нарушения Пакта о неагрессии), в конце концов только радовался собственному положению. Виделся он каждый день с людьми попроще, чьи чаянья не вызывали у него ни усмешки, ни суетливого гула в голове. Нет, в Резервной Армии и распоследний рядовой грезил для себя о жизненных улучшениях, но улучшения улучшениям рознь.

Жизнь, как выяснилось, не такая уж простая штука.

Метелин нахохлился внутри шинели и зашагал быстрее — мимо отодвинутых с дороги сугробов, мимо погасших в честь ночного часа фонарных хребтин и притихших окон в чужой домашний мирок. Через три улицы позвякивал кружками наваривающийся на солдатах кабак, где в увольнительную всегда можно купить несколько часов сна за запертой дверью. Метелин не признавал в себе неженку, но главное удобство, к которому он не был равнодушен, никаким богатством Резервной Армии не компенсируешь — так и так не увернёшься от ежедневной, изнуряющей многолюдности.

Кабацкая многолюдность совсем иного свойства — Метелин ведь не бежал от разговоров, но постоянное присутствие, толкотня и бездумные вторжения в физические границы за пару недель превращают здорового человека в какого-то калеку с невидимыми увечьями. Видимо, это и есть та самая «дисциплина», коей, по мнению сварливых стариков, так не хватает богачам, юнцам или студентам. Видимо, «дисциплина» — это звериная покорность, происходящая от мелкого и в каждом случае вроде бы сносного, но постоянного ущемления. Как возможность умываться только в отведённое на то время и выждав свою очередь — ну совершеннейшая чепуха, а до чего скоро отбивает желание спорить или в порядке имеющемся сомневаться!

Подобные наблюдения и привели Метелина кривой дорожкой к заочному, теперь уже ненужному согласию со всеми теми, кто убеждал его: «А ведь хорошо тебе графьём-то жить, tr`es bien, и зачем кочевряжишься».

Зачем-зачем. Хорошее житьё высвобождает силы на раздумья.

А уж прознав, что хорошее житьё досталось тебе не по праву, не по крови, а по случайности и шельмовским расчётом, неужто можно и дальше из фарфора откушивать, не давясь?

Стоило переступить порог, как кабак дохнул Метелину в лицо сытым и нетрезвым теплом. Кабак был неплох, но по столичной моде весь светел, а потому оттаивающая с сапог жижа бросалась в глаза и нагоняла мартовский какой-то неуют. Заправляла здесь дородная старуха со своими сыновьями, но ночами всегда обслуживала сама, ссылаясь на старческую потерю сна. Солдаты из близлежащих «квартир» величали её мамашей и любили, когда при деньгах, смущать букетами — хмурая старуха уморительно отмахивалась, обещая «отходить вот этим самым веником за разбитые кружки».

Сегодня вместо веника промеж бутылок белела одинокая орхидея.

Вероятно, Метелин в недоумении чересчур на неё засмотрелся — старуха глухо покряхтела и буркнула себе под нос:

— Вот и я говорю, уродище. Индокитайский небось?

— Скорее уж латиноамериканский, — пожал плечами Метелин. — Хотя я не знаток.

— Петербержский, мамаша, петербержский! — выкрикнули из-за самого людного стола. — Так и запомни.

— Эй, Метелин, ты? Ты ж из Петерберга? А ну-ка давай к нам!

Метелин обернулся.

Хороших приятелей за столом видно не было, зато имелся один неприятель, выпивать с которым — себе дороже. Полузнакомые лица, запомнившиеся по паре торжественных смотров и общих учений, аргументом присоединиться тоже не являлись.

— Мужики, лыка не вяжу, переночевать завернул — до квартир уже ноги не донесут.

— До стола донесут? Тут и падай, — гостеприимно заулыбался усатый здоровяк, кажется, не из метелинской части.

Метелин нарочито потёр лоб, попутно соображая, как бы так внятно отказать и при том не обидеть обидчивых.

Прямой и жилистый Клим — тот самый один неприятель — уже цепко вперился в него, что предвещало очередной виток бессмысленных, без повода разгорающихся разбирательств. Надоело до зубовного скрежета.

Тем временем кто-то взъерошенный всё потрясал кружкой, спотыкаясь о собственные слова:

— …и брешет, будто взорвал какой-то дом прямо на ихней главной улице, как бишь её… Большая Скопская.

В груди ухнуло.

Наплевав на цепкий взгляд, Метелин примостился подле усатого здоровяка. Сразу запротягивались нескончаемые руки, а дородная старуха стукнула перед ним пивом.

Вот этот взъерошенный — он кто такой? Вроде пили вместе разок, но так и не сообразишь — болтун дурной или дельный человек.

— Взорвал и тут же, штаны теряя, из города помчался…

— Так как же помчался, если наглухо закрыли?

— Не бывает так, чтобы наглухо, не стена ж у них там!

— Чего бы это не стена? Барак к бараку жмётся.

— Ну уж, заливай.

— Барак к бараку, крыса не проскочит!

— Ты будто видал.

— Я-то? Я-то не видал, но мне…

— Метелин! Ну-ка, Метелин, излагай. Можно Петерберг наглухо закрыть? — навалился на столешницу тот, кто Метелина первым и подозвал. То ли Тощак, то ли Тощакин — нелепая какая-то у него фамилия, вероятно, ещё нелепей, чем припоминается. Словно Хикеракли обозвал.

— Крыса всяко проскочит, — усмехнулся Метелин, — а так сказать не могу. Без пропусков всегда непросто было, но умельцы находились. Тут либо хитрость нужна выдающаяся, которую в Охране на заметку пока не взяли, либо связи — с Охраной как раз.

— А на лапу если?

— Я не пробовал.

— Уразумели? — взъерошенный приосанился. — Можно, можно из Петерберга улизнуть!

— Погоди, — не сдавался то ли Тощак, то ли Тощакин, — это при обычных, значится, условиях. А теперь-то у них совсем строго, иначе откуда разговоров столько?