Песнь Ахилла

– О чем задумался?

Меня нашел Ахилл. В тихой рощице его голос прозвучал громко, но я даже не вздрогнул. Я почти ждал, что он придет. Я этого хотел.

– Ни о чем, – ответил я.

Это была неправда. Наверное, на такой вопрос и нельзя ответить правдой. Он уселся рядом, ноги босые, запыленные.

– Она сказала тебе, что ты скоро умрешь?

Я с изумлением взглянул на него.

– Да, – ответил я.

– Прости, – сказал он.

Ветер разносил над нами серые листья, слышались мягкие шлепки – падали оливки.

– Она хочет, чтобы ты был богом, – сказал я ему.

– Знаю.

Он поморщился от стыда, и вопреки всему на сердце у меня стало легче. Это было так по-мальчишески. И так по-человечески. Родители везде одинаковы.

Но вопрос по-прежнему ждал своего часа, и я не нашел бы себе места, пока не узнал ответ.

– Ты хочешь быть… – Я замолчал, борясь с собой, хоть и дал себе слово не колебаться. Я сидел в рощице, ждал, когда он меня найдет, и повторял этот самый вопрос. – Ты хочешь быть богом?

В полумраке его глаза казались темными. Не было видно золотых крапинок в зелени.

– Не знаю, – наконец ответил он. – Я не знаю, что это такое или как это бывает.

Он оглядел свои руки, обхватил колени.

– Мне хорошо здесь. Да и потом, когда это еще будет? Скоро?

Я растерялся. Я не знал, как становятся богами. Я был всего лишь смертным.

Он нахмурился, заговорил громче:

– Неужто правда есть такое место? Олимп? Она даже не знает, как ей это удастся. Только делает вид, будто знает. Думает, если я прославлюсь, тогда… – Он умолк.

Это я хотя бы мог понять.

– Тогда боги сами вознесут тебя.

Он кивнул. Но на мой вопрос он не ответил.

– Ахилл.

Он повернулся ко мне, с гневом, с каким-то сердитым замешательством во взгляде. Ему только недавно минуло двенадцать.

– Ты хочешь быть богом?

На этот раз вопрос дался мне легче.

– Пока нет, – ответил он.

Тяжесть в груди, о которой я и не подозревал, стала чуть легче. Значит, пока что я его не потеряю.

Он подпер подбородок ладонью, черты его лица нынче казались тоньше обычного, будто высеченными из мрамора.

– А вот героем я бы стал. И наверное, сумею. Если пророчество верно. Если будет война. Мать говорит, я превзошел даже Геракла.

Я не знал, что ему ответить. Я не знал, правда ли это или материнская предвзятость. Меня это пока что не заботило. Пока нет.

Он помолчал. И вдруг резко обернулся ко мне:

– А ты хотел бы быть богом?

Там, посреди мха и оливок, меня это только насмешило. Я рассмеялся, и через миг рассмеялся и он.

– Вот уж вряд ли, – сказал я ему.

Я встал, протянул ему руку. Он ухватился за нее, вскочил на ноги. Наши хитоны были пыльными, ноги у меня легонько покалывало от подсыхавшей на коже морской соли.

– На кухне есть смоквы. Я сам видел, – сказал он.

Нам было всего по двенадцать лет, мы были еще слишком малы, чтобы долго печалиться.

– Спорим, я съем больше твоего?

– Кто первый добежит?

Я расхохотался. Мы припустили во весь дух.

Глава седьмая

Следующим летом нам исполнилось тринадцать, сначала ему, а затем и мне. Наши тела вытягивались, выкручивая изнемогающие, ноющие суставы. Я почти перестал узнавать себя в сверкающем бронзовом зеркале Пелея – долговязый, тощий, ноги как у аиста, заострившийся подбородок. Но Ахилл все равно опережал меня в росте и, казалось, возвышался надо мной. Потом мы с ним сравняемся в росте, но он взрослел быстрее, с поразительной скоростью – наверное, сказывалась божественная кровь.

Взрослели и остальные мальчишки. Теперь из-за закрытых дверей до нас то и дело доносились чьи-то стоны, чьи-то тени проскальзывали мимо нас, возвращаясь на заре в свои постели. В наших землях было принято, чтобы мужчина брал себе жену, не успев еще и бороды отрастить. Выходит, служанку себе в постель он брал еще раньше. Ничего необычного в этом не было, через это проходили почти все мужчины, перед тем как взойти на брачное ложе. Кроме разве что совсем неудачников: слабаков, которым не под силу было тягаться с другими, уродов, которые не могли никому приглянуться, да бедняков, которым такое было не по карману.

Во всех дворцах, согласно обычаю, хозяйке дома прислуживали женщины благородного происхождения – и не один десяток. Но у Пелея жены не было, поэтому почти все женщины, которых мы видели, были рабынями. Они были куплены, или захвачены в бою, или рождены от таких же рабынь. Днем они разливали вино, натирали полы, хлопотали на кухне. По ночам – становились добычей воинов, мальчишек-приемышей, гостящих во дворце царей, а то и самого Пелея. Округлившийся же затем живот рабыни ни у кого не вызывал стыда, ведь то была чистая прибыль – еще один раб. Союзы эти не всегда порождались насилием, случались они и ко взаимному удовольствию, а когда и по любви. Так, по крайней мере, думали хваставшиеся ими мужчины.

Что Ахиллу, что мне было бы просто – легче легкого – затащить такую девчонку в постель. В тринадцать мы с этим считай что припозднились, особенно он – ведь царевичи обычно похотливы. Но вместо этого мы молча смотрели, как другие приемыши усаживают рабынь себе на колени и как после ужина Пелей велит самой пригожей идти к нему в покои. Однажды царь даже предложил такую красавицу сыну. Тот, почти застенчиво, ответил: «Я устал нынче». Потом, когда мы возвращались в его покои, он старательно избегал моего взгляда.

А что же я? Я был тих и робок со всеми, кроме Ахилла, я и с другими-то мальчишками с трудом мог завести разговор, что уж там говорить о девушках. Впрочем, мне, как спутнику царевича, наверное, и говорить бы не пришлось – хватило бы жеста, взгляда. Но мне такое и в голову не приходило. Чувства, что пробуждались во мне по ночам, до странного не вязались у меня с девушками-прислужницами, с их покорностью и опущенными глазами. Я смотрел, как мальчишка лезет служанке под юбку, а та с потухшим взглядом наливает ему вина. Себе я такого не желал.

Однажды вечером мы допоздна засиделись в покоях Пелея. Ахилл растянулся на полу, подложив руку под голову. Я же сидел на стуле, в более строгой позе. Дело было не только в Пелее. Я еще не свыкся с новой долговязостью моих рук и ног.

Глаза у старого царя были полуприкрыты. Он рассказывал нам историю.

– Не было в те дни воина сильнее Мелеагра, но и не было его горделивее. Для себя он хотел только самого лучшего, и это лучшее он получал, потому что народ любил его.