Песнь одного дня. Петля

* * *

Куда я ходил — да в уборную, только и всего. Что так долго? Еще к ребятам забегал спросить, чего от них начальство хотело. Да вроде ничего, пришли, говорят, сияют, как рождественские открытки, поздоровались, похвалили ребят за усердие, а потом спрашивают: может, они чем недовольны, может, на что хотят пожаловаться? Всех до одного спрашивали. Стоит ли жаловаться? А что, вот Фриц, сволочь, смеет руку на меня подымать, хоть я ему никогда худого слова не сказал, как бы он меня ни оскорблял. Нет, я ему это припомню, обязательно припомню. Знаешь, я слышал, что его отец служил тюремщиком или даже палачом; конечно, эти гитлеровские нацисты все были палачи, кем бы они ни числились. Не веришь? А я вот очень даже верю, что, будь Фриц тогда постарше, он и сам бы служил у них палачом. Видел когда-нибудь, как он давит мух? Не приглядывался — ну так приглядись, обрати внимание. Мы их давим потому, что они нам мешают, а он нет — он ради удовольствия. Ты бы поглядел на этого скота, как он сжимает пальцами муху: она корчится, а он любуется. Говоришь, муха — она и есть всего-навсего муха, да, но могу себе представить, каково пришлось бы еврею, попадись он в лапы этому гаду. Видал, какие у него жирные, потные пальцы — пальцы убийцы, вот что я тебе скажу. Да нет, ничего такого я про него не знаю, просто мне всегда было противно смотреть, как он давит мух.

* * *

Ты что, никогда не читал саг? Ну тебе же хуже. О чем они? Если ты сам не читал, чего я буду тебе пересказывать. Да главным образом об убийствах, поджогах и грабежах, в общем, обо всяких ужасах. Правда, в детстве я этим увлекался — тогда ведь ни кино не было, ни телевидения, и радио не весь день. Телевидение потом появилось, но передач сперва было мало, американское-то телевидение для солдат отключили. Эти книжники просто с ума сходили из-за передач для солдат. Ведь их все могли смотреть, и бесплатно притом, но эти чернильные души были, видите ли, против. Прямо удивительно, как только у людей появится что-нибудь хорошее, они сразу норовят отнять! Тут же найдут сотню доказательств, что это вредно. Для детей, мол, вредно, представляет страшную опасность для детской души, — конечно, они ведь первым делом о душе заботятся. И не умещается у них в башке, у этих деятелей культуры и искусства, у этих умников паршивых, что простым людям было бы куда лучше, если бы они не лезли со своими нравоучениями! От всей этой ихней заботы о душе такая берет тоска, что челюсти свернешь от зевоты. Да еще из каждого слова, из каждого движения такая спесь прет, что тошно становится, как только подумаешь про это, а уж видеть и слышать их и вовсе невмоготу. И между прочим, сами говорят и пишут на жаргоне, им это можно, у них это признак высокой культуры! Не то что у нас, несчастных, кто в мусоре копается. Мы должны читать саги в исландском переводе, исландском, заметь себе, так-де они доступнее для всяких болванов вроде нас. Помню, как я их одолевал, когда еще был мальчишкой, перед конфирмацией, и не приходило мне в голову, что это не исландский^[9]. Да им плевать на нас и на наш исландский, они людям морочат головы, а сами только и думают, как бы что-то выгадать для себя и своей компании. Как-нибудь уж можно одолеть саги, если ты вообще грамотный, они это прекрасно знают. А вообще, мне кажется, они нисколечко не лучше остальных, тоже жутко грызутся между собой за каждый лакомый кусочек; да, они хуже нас, хуже любой собаки. Одно у них общее — день и ночь думают, как бы им за ихнюю заботу о душе еще что-нибудь выторговать. Да еще чванство — кричат, что они выше нас, а мы, мол, серая скотинка и не понимаем ихних призывов. Льют слезы ручьями из-за того, что народ невежественный, мы то есть. Так какого черта они лезут в то, что им не по зубам? Если они не могут сделать так, чтобы их поняли, значит, мы говорим на разных языках. Это же ясно как день. Не знаешь языка, мало тебе одного бормотанья да маханья руками, так бери переводчика. Слава богу, мы это понимаем, недаром всю жизнь работаем с иностранцами, да еще разных наций. Конечно, с переводчиком настоящего разговора не получится, но все же это лучше, чем махать руками и бормотать неизвестно что. А эти олухи хотят, чтобы за ихнее бормотанье и маханье руками люди платили дороже, чем за то, что ясно и понятно. И еще ставили бы их на трибуну, чтобы все могли глазеть на них и выражать им свое почтение. Нет уж, лучше подавайте мне саги и телевидение! Там не нужно переводчиков, там убийство так убийство, а грабеж так грабеж, и никаких тебе фокусов. Так нет же, сколько денег уходит каждый год из-за ихних глупостей! Откуда берутся денежки, если не от нас? А они грызутся и дерутся, как бешеные собаки, потому что каждому хочется получить кусок пожирнее. И нечего им кричать, что они лучше других. Они не лучше, а хуже, потому что готовы из-за каких-то грошей глотку перервать, ей-богу, я понимаю, если бы хоть из-за настоящих денег. Льют слезу ручьями из-за того, что мы, дескать, невежественные — кто в мусоре копается. Из-за меня могут не переживать. Я всегда перед сном что-нибудь читаю — книжку или газету, это у меня с детства привычка. Про тебя-то я знаю, что ты перед сном смотришь телевизор, мои парни тоже, если никуда не уходят. А вот я люблю почитать что-нибудь интересное. Потому-то я покупаю и читаю книжки, и мои мальчишки тоже читают. И нечего этим книжникам вопить, что телевидение и кино, от которых мы получаем столько удовольствия, дескать, вредны и безнравственны. Я и сам могу разобраться. Помню, я как-то пошел в кино посмотреть одну картину, о которой в газетах страшно много писали, что это-де замечательное произведение искусства и авторы получили за границей несколько премий. И как ты думаешь, что это было? Весь фильм парень и девчонка, не переставая… ну сам понимаешь что. Показывают их в чем мать родила, только спереди какой-то листочек, девчонка, правда, чертовски симпатичная, все тебе как в натуре, словом, просто стыд берет смотреть! Ей-богу, не понимаю, кто соглашается играть такие роли. И какое тут искусство? Как будто неизвестно, как это бывает, что у нас, что у других, когда парень в полном расцвете сил и ему больше делать нечего. И эти умники вшивые еще нас презирают, что нам нравится телевидение! Нет, по мне пусть болтают и пытаются продать свою болтовню за столько, за сколько им хочется. Пусть поносят все, пусть показывают в кино всякие гадости и потом вопят, что это высокое искусство, которого мы не понимаем. Пусть себе льют слезы из-за невежества простого народа — таких, как я, и ты, и все наши. Мы их не понимаем — так пусть себе плетут что угодно, ругаются, проклинают нас на своем языке, если им мало махать руками да бормотать. А нам ни к чему платить бешеные деньги за пустую болтовню и за ругань, за грубости и непристойности, нам всего этого и так с избытком хватает, да притом бесплатно.

* * *

Гляди, видишь, кто идет? Сам министр, министр по делам промышленности, а с ним еще двое каких-то пузатых. Плохо дело. Не может быть, чтоб все это из-за собрания. Я, конечно, не знаю, но, по-моему, тут что-то другое. Зачем было разрешать это собрание? Говоришь, оно вполне законное? Это Оуфейгур-то поступал законно, когда подымал тут шум? И все из-за ерунды, сущей ерунды. А что ты знаешь о законах, чего ты вдруг заговорил о законах? Ребята сказали? Ну знаешь, ты с ними поосторожнее, мало ли как они настроены. Бывают такие дураки, заводятся от любой чепухи, доверять никому нельзя. В общем, ты будь поосторожнее, не прогадаешь. Язык при них особенно не распускай. Слушай, а может, они все-таки хотят уменьшить жалованье, потому-то вся шайка здесь и министр тоже притащился? Как мы тогда будем сводить концы с концами? А может, ничего этого и нет, одни мои фантазии. Потому что это невозможно. Тогда мы бросим работу, больше ничего не остается. Вообще-то Центральный совет должен заранее узнать, если что такое намечается, и предупредить профсоюз, председатель так и говорил на последнем собрании. Не может быть, чтобы они решились понизить жалованье без предупреждения. А мы не можем ничего предпринимать, пока не объявят официально; нельзя же только из-за одних слухов кидаться очертя голову, серьезные люди так не поступают. И с Центральным советом нужно связаться; если он не поддержит, наш профсоюз ни за что не начнет забастовку. Временные законы, говоришь, разрешают понижать жалованье без предупреждения? А по-моему, они скорее пойдут на девальвацию. Но ты прав, тут дело не простое, тут что-то серьезное затевается. Гляди-ка, вон они идут, все. Как министр смотрит на Американца, ой-ой-ой! А Ищейка-то, вертится, как юла, сигарами их угощает, контрабандными сигарами! И они берут, закуривают. Теперь пойдут выпивать. А погляди на ихние машины, небось не какие-нибудь драндулеты, не наши корыта для дерьма! Но что это, Шпик с ними не идет, остается, а ведь он в последнее время всегда возле них вертелся. Накладка какая-то? Ишь, стоят впритык, едят друг друга глазами. Да ты ослеп, что ли, не видишь, он сюда идет? Ну и накопилось сегодня мусора, никак не управимся. Нет, в канцелярию пошел. Заметил, какой вид был у этой скотины, когда он мимо нас прошествовал? Как обычно, ну да, всегда у него такой вид, противный какой-то, наверно, из-за этой его ухмылки, прямо лисья морда. Ну он, правда, не виноват, он с такой рожей родился. Нет, по-моему, понизить жалованье они все-таки не могут. Но раз уж мы получаем его за свой труд, значит, все должны видеть, что мы его отрабатываем, что мы его заслужили. А может, они хотят кого-нибудь сократить? Но не меня — вообще никого из нас. Они никого из уборщиков не могут сократить. И потом они меня прекрасно знают — ни в чем я не замешан, делал всегда только то, что приказывали, никогда не совался в дела, которые меня не касаются, не поднимал шума из-за пустяков. И ты тоже. И вообще не могут они сократить никого из уборщиков. Разве что придумают какую-нибудь проклятую машину — нет, какая у нас тут может быть машина? Хотя, кто знает, вдруг изобретут этакую пасть на колесах, сама будет ездить и собирать мусор, всякое может случиться.

* * *

Что стало с Ингой, с сестрой? Нет, она не умерла, а то бы я, наверно, знал; правда, я о ней давно уже ничего не слышал. Я, знаешь, как сюда переехал, так, можно сказать, потерял связь с родственниками, а с ней и подавно. Но она оправилась после той истории; родители ее оттуда увезли, и она вполне оправилась. Время и привычка, они, парень, все залечат. Инга стала учительницей в школе, работа была ей по душе, а это ведь тоже много значит. Старики уж до того радовались; мама, правда, ужасно хотела, чтобы Инга вышла замуж, она, бедняжка, такая была старомодная, считала, что для женщины все счастье в замужестве. И когда она узнала, что Эйрикур женился на другой, то решила, что Инге тоже надо подыскивать нового жениха. Но Инга так и не вышла замуж. Однажды дело вроде бы уж совсем сладилось, прекрасный был человек, и состоятельный, с собственным домом, но нет, она отказалась. И папа с мамой примирились с тем, что она, видно, так и останется старой девой. А она своей жизнью была довольна — ну как же, жалованье приличное и работа интересная. Правда, в это время мы с ней не так уж много виделись, особенно с тех пор как она пошла работать в школу. К ней иногда приходили ее новые знакомые, и мне они ужасно не нравились — такие спесивые, надутые. Я при них чувствовал себя жутко неловко, а им, по-моему, только приятно, если человек смутится и замолчит; они, наверно, и смеялись надо мной из-за того, что я мало знаю. Я ведь никогда в школу не ходил, только в начальную, а это что, ерунда. В общем, ее знакомые действовали на нервы мне, а мои — ей, понимаешь? Ну как будто мы совсем чужие, а ведь мы брат и сестра, и когда мы были маленькие, я брал ее с собой собирать яйца крачек и вообще всюду с собой водил, и грести научил, и ловить рыбу. У родителей были с ней такие же отношения, как раньше, будто ничего не изменилось. А ведь она работала в школе и дружила с людьми, которые смотрели на нас свысока, из-за того что нам не пришлось учиться и у нас не было, как у них, бумажек о высшем образовании. Инга старалась обходиться своими средствами, жила она у родителей, бесплатно, на еду тратила немного. Я однажды предложил дать ей взаймы, я тогда работал в Кефлавике и получал очень прилично, но она не захотела, черт побери, ей, видите ли, не нужна ни моя помощь, ни мои деньги, нет, нет, ни в коем случае. А ведь у других занимала, вот, например, у одного нашего приятеля, моряка, у него она могла взять, а у меня, родного брата, ни-ни. Мне до сих пор становится обидно, как вспомню про это, я ведь знаю, что она, бедняга, тогда сидела без копейки, но уж такое упрямство… А в школе она была на хорошем счету, во всяком случае, так говорили, я слышал. Ну еще бы, умом и талантами ее бог не обидел. Да, у меня еще две сестры есть, обе замужем, одна на юге, другая на востоке. Живут хорошо, у обеих прекрасные мужья, дети, некоторые уже взрослые. И никогда с ними не было никаких неприятностей, это в наши дни не часто случается, чтобы дети вырастали благополучно. Но моим сестрам вот удалось, потому что сами хорошие, честные люди, я тебе правду говорю, не хвастаюсь. Что? Что ты сказал? Моя сестра в тюрьме? Да ты очумел, что ли? Ну-ка быстрей возьми свои слова обратно, а не то… Твои мальчишки спрашивали мать? Конечно, страшно интересно иметь знакомого, у которого сестра в тюрьме! Ничего себе ты их воспитал, парень. И сам повторяешь за своими голодранцами такую чушь — это обо мне и о моих родственниках! Я-то считал, что мы с тобой друзья. А твои мальчишки — знаешь, как они себя ведут без тебя? Думаешь, мне неизвестно, что твой старший был в той компании, которая зимой вломилась в нашу заводскую забегаловку? Думаешь, я не вижу, что он у тебя вечно дымит, как труба, десятилетний шпингалет, а деньги на курево откуда берутся? Зря я волнуюсь — да как же не волноваться! Это мальчишки Шпика сказали твоим? Что ее зовут Ингвельдур, Ингвельдур Бьёрнсдоттир? А вот и нет. Ее зовут Ингибьёрг, и она до сих пор преподает в своей школе, я точно знаю. Ишь какую гадость ваши подонки выдумали, пусть лучше помалкивают, а то я тоже кое-что знаю. У Шпика девчонка еще и на конфирмации не была, а уже спит со всеми парнями подряд, потаскушка несчастная. Могу ли я доказать, ну, доказать не берусь, но ведь и так все знают, и ты тоже. Что — нечего притворяться, всем известно, и Шпику тоже? Шпику? А откуда, скажи на милость? Ему, значит, известно лучше, чем мне. Из картотеки? У них есть картотека? Тут, у нас? И в ней родственники всех, кто здесь работает? Да, это я не сообразил, Трест, ну конечно… Тогда что ж — ее зовут Ингвельдур, и это правда, ее судили после уличных беспорядков. Но она уж давно отсидела свой срок, это ясно как день, и если она у них отмечена в картотеке, они должны знать. Но ее на всю жизнь лишили гражданских прав, и она больше никогда не сможет преподавать. Только там же, в тюрьме, она там вроде учительницы в тюремной школе, я так себе представляю. Вы этого никогда не поймете, чертовы ослы, а я все равно скажу, что мою сестру Ингу везде уважают — и в тюрьме, и где угодно. Да нет, я ее не оправдываю, что ты! Хотя какая разница, оправдываю я ее или нет, раз все про это знают. Не понимаю только, как же мне раньше не сказали. Сколько я уж тут работаю, и никто ни слова! А теперь вот ты. Говоришь, ничего плохого не имел в виду, только из любопытства? Услышать, что я отвечу? Да ты-то сам что ответил бы на моем месте? А что я сказал про твоего парня — ладно, ты и сам знаешь, ведь полиция их накрыла, бедняг, ну, глупость сделали. С возрастом пройдет, повзрослеют и поймут, что такие штуки ни к чему. Да нет, я тебя не хотел обидеть, так, к слову пришлось. Правильно, я за Ингу не отвечаю. Я еще до того, как это случилось, порвал с ней всякую связь, иначе и быть не могло. Что она делала? Ну, про это я мало знаю, только что слышал от сестер да от брата Гисли. Он на юге живет, электромонтер, здорово зарабатывает, как все специалисты. Хотя ты сам можешь в картотеке посмотреть или Шпика попроси, пусть для тебя посмотрит, сам ты там вряд ли что найдешь. Да не сержусь я, что ты, миленький, ни капельки не сержусь. Инга — она мне теперь все равно как чужая, посторонний человек, которого когда-то случайно встретил, и все. Только что по документам числится моей сестрой. Черт бы побрал всю эту проклятую кучу бумаг, как будто нарочно ее придумали, чтобы всем вредить. Понимаешь, она отказалась подчиниться контрольной комиссии, ну это само по себе ерунда, так вначале многие учителя делали, а потом подчинились, когда увидели, что вышло из уличных беспорядков, — увидели результаты и подчинились. Поняли, что сопротивляться бесполезно. Но некоторые, и Инга в том числе, присоединились к смутьянам и тоже приняли участие в уличных беспорядках, а между прочим, никто не знает, может, все и кончилось бы мирно, если бы на демонстрантов не бросили Гражданский отряд. Потом, конечно, везде писали, что беспорядки затеяли коммунисты. Ужасная все-таки нелепость, что они вообразили, будто можно совершить переворот голыми руками, ну почти без оружия. И к тому же поверили, что народ их поддержит, не сообразили, что нужно остерегаться этих, из Гражданского отряда, — у них-то как раз и было оружие! Но тут все потеряли голову — так по крайней мере говорили. И Инга — она, понимаешь, немножко сурово обошлась с одним… в общем, череп ему проломила или что-то в этом роде, какая-то штука у нее была в руках, ей дали нести на демонстрации. Люди в такой момент буквально ничего не соображают, вот она и стукнула его по голове, но он остался жив — да, да, ужас просто! — но он остался жив и потом совершенно поправился. Кто, министр народного просвещения? Ну что ты, нет, это был даже не полицейский, а, кажется, кто-то из этого Гражданского отряда, учитель, как и она, учитель физкультуры, что ли. Да нет, это ты с другим путаешь, министра ударила девчонка, когда объявили, что мы входим в НАТО. Девчонка, говорю тебе, школьница. Из школы ее, конечно, исключили, но министр хотел это дело замять, не хотел, чтобы об этом кричали. А как ты считаешь, министры такие идиоты, чтобы высунуть нос на улицу во время беспорядков? Говорили же, что они прямо утром, еще задолго до митинга, удрали на юг, в Кефлавик, и там ждали, пока все кончится. Так по крайней мере говорили. А я лично верю, очень даже верю, что они просто испугались, бедняги. Министры не министры — все равно люди. И куда же им бежать как не в Кефлавик? Никто ведь не знал, как дело повернется. А если бы еще армия вмешалась, тогда им пришлось бы ничуть не лучше, чем всем остальным. Лично с ними, может, ничего бы плохого и не случилось, но они бы такого насмотрелись! Представляешь, если бы в ход пошли ружья! Может, с ними и плохо стало бы, не знаю, я так говорю, у них ведь тоже нервы, как у нас с тобой. Но до этого не дошло, никаких ужасов им не пришлось увидеть. Так и отсиделись со своими бумагами, а бумаги — они ведь белые, чистые. Как, Шпик? Шпик меня зовет? Меня? Но я ведь ничего такого не делал и не говорил и все-таки… все-таки… А может, он нас подслушал, фискал проклятый?

* * *

Слушай-ка, давай отойдем немного, мне нужно тебе кое-что сказать, только потихоньку. Нет, они не войдут. А хоть бы и вошли, все равно не станут приставать, сейчас ни за что не станут. Чего Шпик от меня хотел? Ни за что не догадаешься. Слушай, как ты посмотришь, если тебе на целый год наполовину скостят квартирную плату, и только за то, чтобы ты один-единственный раз сказал «да»? По какому это случаю — не беспокойся, ничего противозаконного, так, пустяки, вполне безобидно. Не веришь? Хочешь держать пари? Считаешь меня шутником? А что, почему бы и не пошутить? Нет, серьезно, Шпик просил меня поговорить с тобой, только ты должен поклясться, что ни одной живой душе не расскажешь, и даже при Шпике не будешь потом про это вспоминать. И жене не вздумай, понятно? Потому что, если кто-нибудь узнает, ты мигом отсюда вылетишь, я сразу предупреждаю. Говоришь, тебя наши секреты не интересуют? Но ведь мы с тобой старые знакомые, товарищи по работе, столько вместе пережили, и хорошего, и плохого. Ничего, ничего, что мы тут стоим, я тебе уже говорил. Так вот — насчет собрания: на карту поставлено гораздо больше, чем мы думаем. Знаешь, что они узнали? Что Оуфейгур собирается расколоть профсоюз, наш профсоюз. Он на жалованье у этих, которые в подпольном движении. А мы должны помешать во что бы то ни стало. Шпик мне сказал, что они за ним долго следили и теперь совершенно точно уверены. Что, по-твоему, нас это не касается? Вот как? А что с нами будет, если ему удастся расколоть профсоюз? Ты же знаешь, что скоро общее собрание, будут выбирать новое правление. Всегда выбирают одних и тех же, но, если Оуфейгур предложит своих кандидатов — а как ему запретишь, у нас же демократия, — тогда и произойдет раскол, ясное дело. От Оуфейгура чего хочешь можно ждать. Что мы должны сделать? Пустяки, сущие пустяки — несколько раз поорать с места да посвистеть, чтобы задать тон кое-кому. Вот и все. Вижу, ты молчишь. Морду нам не набьют, не беспокойся, это гарантировано. Кому другому, может, и набьют, но не нам. Шпик сказал: вполне вероятно, что кто-нибудь из парней полезет в драку, но нам волноваться нечего, обо всем позаботится полиция. Все предусмотрено. Вот об этом они сегодня и совещались. Как спасти профсоюз, опору рабочих. Как говорится, вместе мы сила, а порознь — ничто. Это Фриц меня предложил, говорит, я именно тот человек, который нужен, один из немногих, кому можно полностью доверять. Он, говорит, еще давно обратил на меня внимание, давно понял, что я за человек. Бедняга, все его штуки — просто мальчишество, одно мальчишество, и ничего больше. Чертовски умная голова, они, немцы, все такие — талантливые и с хорошими мозгами. А какая энергия, какая твердость, немудрено, что Американец его ценит, хоть вообще-то они живут как кошка с собакой. Что, я сегодня по-другому говорил? Ну рассердился малость, настроение было скверное, ревматизм, понимаешь, совсем меня доконал. Ну так как же ты решаешь, а? Не хочешь в это влезать? А что скостят половину квартирной платы за год — на это тебе наплевать? Откуда Шпик… Да не Шпик, завод, ты что, очумел совсем? Думаешь, не завод, а профсоюз заплатит? Да нам-то плевать, кто заплатит! О единстве профсоюза должен заботиться прежде всего сам профсоюз. А мы как члены профсоюза должны всю эту операцию провести, мы сами. Потому что за всем этим не левые демократы стоят, а подпольное движение, ты разве до сих пор не понял? Говоришь, неизвестно, существует ли оно на самом деле? Ну понятно, вслух все говорят, что это, мол, выдумки, но передо мной можешь не притворяться, все же знают, что существует. Фриц? Нет, я ничего не говорю, он в нашем профсоюзе не состоит, но порядки профсоюза и на него распространяются, в какой-то степени распространяются. И как, по-твоему, будет с иностранцами, если подпольное движение протолкнет своих в руководство профсоюза? А Центральный совет — он окажется в трудном положении, очень трудном. Говоришь, тебе все равно, не хочешь с этим связываться? Не понимаешь, почему руководство завода… Да, ты, правда, никогда особой сообразительностью не отличался, но чтоб до такой степени… Неужели ты думаешь, начальство станет поддерживать профсоюз, которым управляют эти — из подпольного движения? Законы страны? Господи, да ты рассуждаешь как последний идиот, закон можно на сотню ладов толковать — как все, что написано на бумаге. Так, значит, тебе все равно, ты не хочешь участвовать, ну что ж, очень жалко. Но если — ну, допустим, вдруг — скажем, тебя уволят, а ты ведь такой груз тянешь, пятеро сорванцов, никто еще до конфирмации не дорос, и сам калека. Нет, что ты, Шпик ничего такого не говорил, он полагался только на нашу честь, мы же должны понять, если профсоюз в опасности. Да я так сказал, мало ли что может случиться, просто я подумал, что тебе, наверно, нелегко будет получить работу. Конечно, ты поступай как знаешь, но я-то считал, что у тебя есть голова на плечах. Никакого риска тут нет, мне твердо сказали, никто нас и пальцем не тронет. И вообще это наше полное право, профсоюз наш, и правление мы сами выбираем. Не можешь до конца во все это вникнуть? Ну и не вникай, никто от тебя этого не требует, ты одно пойми — тебе скостят половину квартирной платы за целый год, эти денежки у тебя не вычтут, ты их спокойненько положишь себе в карман, и налога с них не возьмут. Что, Оуфейгур твой родственник? Его мать в родстве с твоей старухой? Ну знаешь, наверно, все исландцы друг с другом в родстве, что из этого? Ты ведь ему ничего особенного не сделаешь, только не дашь ему сорвать собрание. Нужно ясно и недвусмысленно выразить народную волю — так Шпик сказал, показать, что мы в профсоюзе, в нашем профсоюзе, все едины. Никого же не убьют, если ты этого боишься, ну, парни помашут кулаками, иностранцы не станут вмешиваться, если их не тронут; подумаешь, мелкая драка, полиция наведет порядок. Оуфейгур узнает кое-что, чего он не знал раньше. Такого не увидишь ни в школе, ни в канцелярии. Может, испугается малость, но ему это только на пользу. Пусть столкнется лицом к лицу с действительностью, с реальной действительностью; таких, как он, только это и может образумить. А если что и случится, все равно не мы отвечаем, но ничего не случится, я тебе гарантирую. Так тебе все равно, да, тебе все равно. Вот и я сперва то же самое сказал Шпику. Не хочу связываться, оставьте меня в покое, меня это не касается. А про себя думаю: лет мне уже много, а ничего я у вас не видел, кроме мусора, мне скоро на пенсию, ребята — худо ли, хорошо ли — выросли, плевать я хотел, чем все это кончится. Я думал, он мне напомнит про Ингу, сестру, или про эту трепотню насчет Алли. Нет, он про них ничего не сказал, ни слова. Сидел, молчал, ухмылялся, даже на меня не смотрел, а потом вдруг спрашивает этаким невинным тоном, словно мы о погоде разговариваем: «А у тебя в машине еще стоит тот транзистор, который ты летом поставил?» — «Как же, — говорю, — стоит». А он мне: «Я только хотел тебе напомнить, что на нем есть номер, и может получиться нехорошо, если его увидят — если кто-нибудь увидит, кроме меня». Представляешь? Мне бы никогда в голову не пришло, что он… ну, что я мог сказать? Я сразу подумал о своих мальчишках — что они скажут, если услышат… Конечно, в худшем случае я бы мог повеситься, но ведь все равно все узнали бы почему, и еще чего доброго кто-нибудь бы увидел и снял меня, а это еще хуже. А как с тобой, ты продал электродрели? Кстати, ты не смотрел — на них есть номер? И на всем этом проклятом барахле небось тоже есть, хотя мы и не замечали. А если кто-нибудь увидит, начнет вынюхивать? Говоришь, хочешь все это дело обдумать? Ну вот, так-то лучше. Проклятые номера, надо нам при возможности насчет них выяснить. Мы должны стоять вместе, обязательно стоять вместе, все как один.

notes

Примечания

1

Геннадий Фиш. Здравствуй, Дания! Отшельник Атлантики. М., 1963.

2

Скир — кислый молочный продукт. — Здесь и далее прим. перев.

3

10 мая 1940 года в Исландии высадились английские воинские части. В июле 1941 года их сменили американцы.

4

Свежую овечью кровь, которая используется для приготовления кровяной колбасы и других блюд, сливают в корыто и мешают, чтобы она не свернулась.

5

Много денег (искаж. англ.).

6

«Да», «деньги» (искаж. англ.).

7

Человек, добившийся всего сам (искаж. англ.).

8

Йоунас Йоунссон из Хрифлы (1885–1958) — исландский политический деятель, известный своей энциклопедической образованностью.

9

Саги написаны на древнеисландском языке. В Исландии саги публикуются в так называемых народных изданиях, где архаичная орфография приведена в соответствие с современной.