Песнь серафимов

У Годуина родился план.

Мы будем писать друг другу. Да, мы пойдем против желания моего отца и, конечно, против желания отца Годуина, однако мы видели в этом единственное средство, способное заставить нас принять волю родителей. Тайные письма помогут нам хоть как-то примириться с их требованиями.

— Если бы я не знал, что смогу изливать свою любовь в письмах, — сказал Годуин, — мне не хватило бы храбрости уйти отсюда.

Годуин отправился в Рим. Его отец помирился с ним, потому что не мог долго злиться на сына. И вот Годуин уехал, рано утром, не прощаясь.

Мой отец был великим ученым и остается им до сих пор, а к тому времени он почти ослеп. Именно поэтому я так хорошо образована. Впрочем, думаю, он дал бы мне хорошее образование в любом случае.

Я хочу сказать, что легко могла бы сохранять свою переписку в тайне. Но я была уверена, что Годуин быстро забудет меня, увлеченный развратной жизнью в Риме.

А мой отец сильно меня удивил. Он знает, сказал отец, что Годуин станет писать мне, и прибавил:

— Я не запрещаю тебе отвечать на его письма, но мне кажется, их будет не много, и ты понапрасну будешь бередить свое сердце.

Оба мы заблуждались. Годуин посылал письма из всех городов по пути, иногда дважды в день. Послания приносили гонцы, евреи и иноверцы, и при каждом удобном случае я бросалась к себе в комнату, чтобы излить на бумаге свою душу. Эти письма укрепили нашу любовь, мы стали совершенно новыми существами, тесно связанными друг с другом, и ничто в целом мире не смогло бы нас разлучить.

Но это неважно. Вскоре я столкнулась с новой неожиданной трудностью. Прошло два месяца, и доказательства моей любви к Годуину стали совершенно очевидными, так что мне пришлось открыться отцу. Я была беременна.

Другой на его месте прогнал бы меня или даже хуже. Но отец всегда меня обожал. Я была его единственным выжившим ребенком. И мне кажется, он искренне мечтал о внуке, хотя и не говорил об этом вслух. В конце концов, для него не имело значения, что отец ребенка иноверец, когда мать — иудейка. И отец придумал план.

Мы собрались и переехали в маленький городок на Рейне. Там жили ученые, знакомые моего отца, но не было ни одного нашего родственника.

Там жил и престарелый раввин, учитель Раши, который очень ценил труд моего отца о великих иудеях. Он согласился жениться на мне и признать моего ребенка. Он пошел на это исключительно из душевной щедрости. Он сказал:

— Я видел в мире столько страданий. Я стану отцом для ребенка, если ты захочешь, и никогда не посягну на привилегии супруга, ибо я слишком стар для этого.

Однако я родила от Годуина не одного ребенка, а двоих — милых девочек-близнецов, настолько похожих, что я сама не всегда могла различить их. Мне приходилось привязывать на ножку Розы синюю ленточку, чтобы не путать ее с Лией.

Сейчас, как я понимаю, вы захотите прервать меня. Я знаю, о чем вы подумали, но все-таки позвольте мне продолжить.

Старый рабби умер, когда девочкам исполнился год. Мой отец очень полюбил внучек. Он благодарил Небеса за то, что у него сохранились остатки зрения и он успел увидеть их прелестные личики, прежде чем окончательно погрузиться во тьму.

Лишь когда мы вернулись в Оксфорд, он признался мне, что подумывал отдать девочек на воспитание одной престарелой матроне на Рейне, однако не оправдал ее надежд из-за любви ко мне и к внучкам.

Все время, что мы провели на Рейне, я писала Годуину, но ни словом не обмолвилась о рождении дочерей. Более того, я весьма туманно объяснила причину нашего отъезда — уверила, что мы сделали это ради книг, которые в наши дни трудно достать в Англии и Франции, что мой отец очень много диктует мне, и эти книги нужны для научного труда, занимающего все его мысли.

Научный труд, поглощающий все мысли отца, редкие книги — это была чистая правда.

По возвращении мы поселились в нашем старом доме в гетто Оксфорда, в церковном приходе Святого Алдата, и отец снова набрал учеников.

Поскольку сохранить тайну нашей с Годуином любви было жизненно важно для обеих сторон, никто о ней не узнал. Все верили, что мой престарелый супруг умер в другой стране.

Пока мы были в отъезде, я не получала писем от Годуина, так что они ждали меня дома. Я читала их, пока детьми занимались няньки, и горячо спорила сама с собой, надо сообщить Годуину о рождении дочерей или нет.

Должна ли я сказать христианину, что две его дочери вырастут иудейками? Что он на это ответит? Разумеется, он уже мог обзавестись незаконными детьми в Риме — он красочно описывал мне тамошние нравы — или где угодно, от любой из его многочисленных компаньонок, к которым он испытывал неприкрытое презрение.

Но мне не хотелось причинять ему беспокойство, не хотелось признаваться в том, какие муки я вынесла. Наши письма были наполнены поэзией и глубокими размышлениями, пусть и оторванными от реальности. Я хотела сохранить все как есть, потому что, если честно, мир наших писем был для меня более реальным, чем повседневная жизнь. Даже чудо рождения девочек не поколебало мою веру в этот мир. Ничто не могло ее поколебать.

Но пока я тщательно обдумывала, стоит ли сохранить рождение детей в тайне, от Годуина пришло удивительное письмо. Я процитирую его по памяти. Вообще-то оно у меня с собой, но надежно спрятано, Меир никогда его не видел. Мне невыносима мысль о том, что придется доставать это послание и читать, поэтому позвольте передать вам содержание собственными словами.

Я помню послание Годуина слово в слово. Так что позвольте мне просто пересказать его.

Он начал с обычного экскурса в жизнь Священного города.

«Если бы я перешел в вашу веру, — писал он, — и мы стали бы законными супругами, бедными, но счастливыми, это наверняка было бы гораздо лучше в глазах Господа, если Он существует, чем жизнь здешних людей, для которых церковь — лишь источник власти и богатств».

Затем он перешел к описанию странного события.

Его постоянно что-то притягивало к одной маленькой тихой церкви. Он снова и снова приходил туда, садился на каменный пол, прислонившись спиной к холодной каменной стене, и с презрением обращался к Господу, рассуждая о тех жалких перспективах, какие видит для себя в роли распутного и вечно пьяного священника, даже епископа «Как же Ты мог направить меня сюда? — спрашивал он у Бога. — По сравнению со здешними семинаристами мои прежние пьяные друзья из Оксфорда кажутся настоящими святыми». Он произносил молитвы сквозь зубы, он оскорблял Творца Вселенной, напоминая Ему, что он, Годуин, не верит в Него и считает церковь прикрытием для самой грязной лжи.

Он осыпал Всевышнего бессердечными насмешками: «И почему я должен носить облачение Твоей церкви, если не испытываю к ней ничего, кроме презрения, и не желаю служить Тебе? Почему Ты отказал мне в праве любить Флурию, единственное чистое и бескорыстное создание, какого жаждало мое сердце?»

Можете себе представить, как я содрогалась, читая о таком богохульстве. Но он записал все до последнего слова, прежде чем рассказать, что случилось потом.

Однажды вечером он так же мрачно, с ненавистью и яростью, обращался к Богу, требуя ответа, почему Он отнял у Годуина не только мою любовь, но и любовь отца. Как вдруг рядом появился какой-то молодой человек и, ничего не объясняя, заговорил с ним.