Песнь серафимов

От его слов доминиканцы пришли в ярость, но меня поразило в их поведении другое. Они были абсолютно искренни. Без сомнений, они верили в свою правоту.

Леди Маргарет просто обезумела.

— Дядя, как вы не понимаете, ведь это моя вина! И я должна довести дело до конца. Это же я, это мы с Нелл привели девочку на мессу, чтобы она увидела празднование Рождества. Это мы объясняли ей суть гимнов, когда она задавала свои невинные вопросы…

— И родители ее простили! — отрезал шериф. — Кто из иудеев добросердечнее ученого Меира? Кстати, ведь ты, брат Антуан, учился у него древнееврейскому языку. Как же ты можешь обвинять его в таком преступлении?

— Да, я у него учился, — согласился брат Антуан, — и я знаю, что он слабый человек, во всем подвластный своей жене. Она же мать вероотступницы…

На эти слова толпа ответила новыми воплями.

— Вероотступница! — воскликнул шериф. — Ты не знаешь, отступилась ли девушка от своей веры! Слишком многого мы не знаем.

Толпа явно вышла из-под контроля, и он это сознавал.

— Но почему вы уверены, что девушка мертва? — спросил я брата Антуана.

— Она заболела наутро после Рождества, — сказал он. — Вот почему. Брат Джером знает об этом. Он не только священник, но и лекарь. Он осматривал ее. И они уже начали ее травить. Лия целый день пролежала в постели, страдая от боли, потому что яд разъедал ей внутренности. И вот теперь она бесследно исчезла, а эти евреи имеют наглость заявлять, будто родственники увезли ее в Париж. В такую-то погоду! Кто бы пустился в путь в такую погоду?

У всех собравшихся было что сказать по данному вопросу, но я возвысил голос:

— Я пустился в путь в такую погоду. Разве не так? Нельзя обвинять в убийстве, не имея доказательств. От этого факта никуда не деться. Ведь тело маленького святого Уильяма нашли? А тело маленького святого Хью?

Леди Маргарет опять напомнила, что земля под старым дубом промерзла.

Ее дочка горестно воскликнула:

— Я не желала ничего плохого! Она только хотела послушать музыку. Она любила музыку. Ей нравились процессии. Она хотела посмотреть на Младенца в яслях.

Ее слова вызвали новые крики в толпе.

— Почему же мы не видели ее родственников? Тех, которые приехали сюда, чтобы отправиться вместе с ней в это придуманное путешествие? — задал вопрос мне и шерифу брат Антуан.

Шериф неуверенно озирался. Он вскинул правую руку, подавая знак своим людям, после чего один из них куда-то ускакал. Шериф проговорил тихо, обращаясь ко мне:

— Я послал за подкреплением для охраны еврейской общины.

— Я требую, — вмешалась леди Маргарет, — чтобы Меир и Флурия ответили. Почему все злобные евреи попрятались в своих домах? Они знают, что это правда!

Заговорил брат Джером.

— Злобные евреи? Меир и Флурия, старый Исаак, лекарь? Те, кого мы считаем своими друзьями? Теперь они вдруг стали злобными?

Брат Антуан, доминиканец, отозвался сердитым голосом:

— Значит, вы много задолжали им за свои облачения и потиры, за ваш монастырь. Только они не друзья нам. Они ростовщики.

Снова раздались крики, но толпа расступилась в стороны, и под свет факелов вышел старик с вьющимися седыми волосами и согнутой от старости спиной. Его одеяние спускалось до самой заснеженной земли. На башмаках у него были красивые золотые пряжки.

Я сейчас же увидел у него на груди желтую нашивку из тафты, обозначавшую его принадлежность к иудеям. Она была сделана в форме двух скрижалей с Десятью заповедями, и я задумался: как вообще можно воспринимать этот образ как «печать позора»? Но именно так ее и воспринимали, и евреям по всей Европе вменялось в обязанность носить знак на протяжении многих лет. Я знал и помнил об этом.

Брат Джером сурово потребовал, чтобы народ дал место Исааку, сыну Соломона, и старик бесстрашно встал рядом с леди Маргарет напротив двери.

— Разве все вы, — начал брат Джером, — не приходили к Исааку за лекарствами? Разве вас не исцеляли его травы и его знания? Этот человек обладает и знаниями, и здравым смыслом. Я подтверждаю, что он великий врачеватель. Как вы смеете отвергать его слова?

Старик стоял, решительный и безмолвный, дожидаясь, пока утихнут все крики. Священники в белых одеяниях придвинулись к нему ближе, чтобы защитить от толпы. Наконец старик заговорил глубоким, чуть надтреснутым голосом.

— Я лечил это дитя, — сказал он. — Верно, она ходила в церковь в ночь под Рождество, да. Верно, она хотела посмотреть на красивую процессию. Она хотела послушать музыку. Да, она сделала это, а затем вернулась домой к родителям такой же иудейкой, какой уходила от них. Она всего лишь ребенок, и это простительно! Девочка заболела, как может заболеть любой ребенок в такую суровую погоду, и вскоре впала в беспамятство от жара.

Толпа готова была снова разразиться криками, но шериф с братом Джеромом жестами потребовали тишины. Старик посмотрел на людей вокруг со сдержанным достоинством, а затем продолжил:

— Я знаю, что с ней случилось. Это был заворот кишок. Она ощущала резкую боль в боку и жар. Но затем лихорадка прошла. До того, как покинуть эти места и отправиться во Францию, она выздоровела, и я разговаривал с ней, как и брат Джером, который стоит здесь, ваш лекарь. Хотя вы не станете отрицать, что и я лечил многих из вас.

Брат Джером с жаром подхватил его слова.

— Я же вам говорил, — воскликнул он. — Я видел девочку до того, как она уехала. Она была здорова.

Я начал понимать, что произошло. У девушки, наверное, был приступ аппендицита, и когда аппендикс лопнул, боль естественным образом уменьшилась. Но я подозревал, что отъезд в Париж — это ложь, придуманная от отчаяния.

Старик еще не закончил.

— Вот ты, маленькая госпожа Элеонора, — обратился он к юной девушке. — Разве ты не приносила ей цветы? Разве не видела, какой спокойной и сосредоточенной она была перед дорогой?

— Но я не видела ее с тех пор! — выкрикнула девочка. — И она ни слова не сказала об отъезде.