Песнь Соломона

Он развернул пакетик, приготовленный Грейс, и взял одно печенье. Из свертка выпорхнул клочок бумаги и слетел на землю. Молочник поднял его и прочел: «Грейс Лонг, дом 40, 2-е шоссе, за три дома от педагогического училища». Он улыбнулся. Так вот почему ей понадобилось столько времени, чтобы завернуть четыре кругляшки печенья. Он откусил кусочек и побрел дальше, а приглашение Грейс свернул в один комок с бумажными салфетками. Беспокойные мысли все перекатывались в голове, как бильярдные шары. Если его дед, этот Джейк, родился там же, где его жена, в Шалимаре, зачем, сказал он пьяненькому янки, что он из Мейкона, благодаря чему вдруг приобрел новое имя? И если они оба, и он, и жена, родились в одном и том же месте, так почему же и Пилат, и отец, и Цирцея в один голос твердят, что они «встретились» в фургоне? И зачем призрак велел Пилат петь? Тут Молочник хмыкнул. Ничего подобного он не велел ей: призрак, вероятно, просто повторял все время имя своей жены — Пой. Пилат же этого не знала, ибо не знала, как зовут ее мать. Мейкон Помер после смерти жены не позволял произносить вслух ее имя. Занятно. После ее смерти он не хотел его произносить, а когда умер сам, твердил одно лишь слово — ее имя.

Иисусе милостивый! В середине двадцатого века человек ломает голову, пытаясь объяснить себе поведение призрака. Впрочем, что тут такого? Ведь существует факт, известный всем: Пилат родилась без пупка. Поскольку это правда, значит, все, что угодно, возможно, в том числе и призраки.

Он уже подходил к дороге, ведущей в город; становилось темно. Молочник поднес к глазам руку, посмотреть, который час, и вспомнил: Грейс не отдала ему часы. «Черт бы тебя взял, — пробормотал он вслух, — я так все вещи растеряю». Он остановился, неуверенный, вернуться ли за часами сейчас или прийти за ними в другой раз. Если сейчас, то возвращаться в город он будет в полной темноте. Тогда, вздумай Гитара на него напасть, он совершенно беззащитен. Но с другой стороны, очень уж хлопотно полностью пройти вторично весь этот путь — на машине тут не проберешься, — причем завтра, именно в тот день, который он назначил для отъезда. Но Гитара может…

Нельзя допускать, чтобы он определял и направлял все мои действия, решал, куда и когда мне идти. Если я сейчас так поступлю, я буду поступать так всю жизнь, и он меня сживет со света.

Он не знал, как быть, но все же решил, что из-за часов возвращаться не стоит. Зачем они ему? Узнать, который час, а это, в общем-то, неважно. Он стряхнул с усов крошки печенья, свернул на шоссе и увидел: сизовато-зеленый силуэт дерева, а на его фоне — Гитара. Он стоял, вернее, привалился к стволу хурмы. Молочник остановился и с удивлением заметил, как спокойно, четко бьется сердце — он совсем не боялся. А впрочем, Гитара ведь просто чистил ногти вполне безобидной спичкой. Если у него и есть с собой оружие, он его прячет — в куртке или брюках.

Они смотрели друг на друга примерно с минуту. Нет, меньше. Ровно столько, сколько нужно, чтобы у каждого из них биение сердца вошло в тот же ритм, что у другого. Гитара заговорил первым:

— Мой человек.

Молочник пропустил мимо ушей это странное приветствие.

— В чем дело, Гитара? Будь любезен, объясни мне, что случилось?

– Ты забрал золото.

– Какое золото? Там никакого золота не было.

– Ты забрал золото.

— Да не было его в пещере. Я там все облазил на карачках, в яму эту залез. Собственными руками обшарил…

– Ты забрал золото.

– Чокнутый ты, Гитара.

– Нет, совсем не чокнутый. Но злой.

— Да не было там никакого золота! — Молочник еле сдерживался, чтобы не заорать.

– Я же видел тебя, ублюдок.

– Ну и что я делал?

– Зацапал золото.

– Где?

– В Данвилле.

– Ты видел меня в Данвилле с золотом?

– Вот именно: я видел тебя в Данвилле с золотом.

– Брось дурака валять. Что я с ним делал, с этим золотом?

– Отправлял по железной дороге.

– Отправлял по железной дороге?

– Во-во. Может, хватит пудрить мне мозги? Ты такой же скупердяй, как твой папаша. Разве не так?

На глаза Гитаре попался последний кругляшок печенья, который Молочник держал в руке. Он нахмурился и шумно задышал.

— Гитара, я не отправлял золото по железной дороге. Его ведь не было, что же я мог отправить? Не выдумывай, ты этого не видел.

— Видел, детка. Я был на станции.

— На какой еще станции, чтоб ей сгореть?

— На товарной станции в Данвилле.

Тут Молочник вспомнил, как он собирался попрощаться с преподобным Купером и искал его повсюду. Как зашел на погрузочный пункт, поглядеть, ушел ли уже Купер, и там помог старику грузчику взгромоздить огромный деревянный ящик на весовую платформу. Он засмеялся.

— Ну и муть! Да там вовсе не золото было, Гитара. Я просто помог человеку поднять тяжелый ящик. Он попросил меня, и я ему помог приподнять эту здоровенную дуру. А потом я сразу ушел.

Гитара снова взглянул на печенье, затем Молочнику в глаза. Ничто не дрогнуло в его лице. Молочник понял: его слова неубедительны. Говорит-то он чистую правду, а похоже на ложь. И ложь нескладную. Кроме того, он знал: ни разу в жизни Гитара не видел, чтобы Молочник кому-то помог, тем более незнакомому; мало того, он помнил — они даже обсуждали это, и обсуждение началось так: Молочнику приснилась мать, она погибала, а он не стал ее спасать. Гитара обвинил его тогда в эгоизме и в равнодушии к людям, сказал Молочнику, что он несерьезный, что у него отсутствует чувство товарищества, начисто отсутствует. И вдруг Молочник утверждает, будто добровольно, без малейших уговоров, помог незнакомому белому старику поднять большущий, тяжелый ящик. Но это правда. Правда. И он это докажет.

— Гитара, как ты думаешь, почему я здесь? Если я отправил золото домой, то почему я оказался здесь, да к тому же в такой одежде? По-твоему выходит, я, как дурак, брожу по всей стране, отгрузив куда-то ящик с золотом? Зачем, спрашивается? На кой хрен мне отправлять куда-то золото, а затем являться сюда?

— А если ты его сюда отправил, сукин сын?

— Что ты плетешь?

— Я следил за тобой! Я сам все видел! Я поехал туда за тобой, потому что какое-то необъяснимое чутье подсказывало мне, что ты хочешь нас провести. Я не знал наверняка, но чувствовал. Если бы я ошибся, я бы помог тебе. Но я не ошибся. В Данвилл я приехал днем. Еду мимо товарной станции и кого там вижу? Тебя собственной персоной в узеньком костюме-тройке. Я остановил машину и зашел вслед за тобой на станцию. Гляжу, а ты уже отгружаешь его. Прямо на моих глазах передаешь этому старику. Я подождал, пока ты уйдешь, потом вернулся и спросил старого оборванца, отправил ли мой друг, — он произнес это слово невнятно, — отправил ли он большой ящик с грузом в Мичиган. Нет, говорит старик. У нас сегодня отгрузили только один большой ящик. Большой — всего один. И когда я у него спросил, куда же он отправлен, дед вспомнил только, что в Виргинию, а город он забыл. — Гитара улыбнулся. — Автобус, на который ты сел, тоже шел не в Мичиган. Он шел в Виргинию. Вот такие дела.

Как ни глупо, но похоже, что его действительно приперли к стенке. Крыть нечем.

— На ящике была написана моя фамилия?

— Я не смотрел.

— На кой черт мне посылать в Виргинию огромный ящик с золотом… с золотом, понимаешь ты?

— Видно, нужно было зачем-то. Ты же его послал.

— Ты поэтому хотел меня убить?

— Да.

— Потому что я тебя ограбил?

— Ты нас ограбил! Тебе наплевать на нашу работу!

— Глупость — эти твои домыслы. Ни черта они не стоят.

— Это жизнь твоя теперь не стоит ни черта.

Молочник посмотрел на печенье, которое по-прежнему держал в руке. Глупейший вид; он хотел его выбросить, но передумал.

— Итак, мой день пришел?

— Твой день пришел, но график составляю я. И можешь мне поверить: я пойду за тобой по пятам хоть на край света. Твое имя Мейкон, но ты еще не помер, пока нет.

— Я все же не понимаю. Объясни, почему, увидев меня с этим ящиком на станции, ты повернул назад и спрятался? Что тебе мешало просто ко мне подойти? Мы бы выяснили все тут же на месте.