Песня для тумана

— Ты не спишь, — Виона уселась на низкорослый густой дёрн. — Хочешь, ущипну?

— В моих снах боль вполне ощутимая, — Ульв опустился рядом и сорвал незнакомый цветок. Повертел его в пальцах, делая вид, что разглядывает, на самом же деле украдкой следил за матерью. Идея о том, что родное существо может оказаться порождением угасающего в камне разума, не давало покоя.

Виона рассматривала сына, не таясь. Её остренькие черты немного разгладились, смешливые губы не складывались в улыбку. Много лет Ульв восстанавливал в памяти образ матери: весёлой, сердитой, озорной или готовой к расправе над зарвавшимся отпрыском. Но сегодняшнее выражение её лица не было похоже ни на одно из тех, что он помнил.

— Тебе часто снятся кошмары, мой мальчик?

Ульв ответил не сразу.

— Знаешь, что в них самое страшное?

— Что? — Лепрекониха притянула сына к себе.

Ульв провёл ладонью по глазам.

— Начинается всё всегда хорошо. Так хорошо, как никогда не бывает на самом деле. И я… даже был рад им из-за этого. Ведь в конце, когда становилось невыносимо, я просыпался. А от того, что я сделал с собой и… с ней, не проснуться уже никогда.

— Бедный малыш, — вздохнула Виона, подёргивая сына за мочку уха, как делала когда-то, пытаясь разбудить усердно сопящего маленького цверга. — Рассказывай, что ты там натворил.

Ульв, нескладный, угловатый, как подросток, сидел на склоне, крепко обняв руками собственные колени, в которых к тому же прятал лицо. Только взъерошенный затылок отрицательно покрутился.

— А то хуже будет! — пообещала Виона тоном, убедительности которого позавидовала бы прабабка-сирена.

***

Поцелуй Мэб был сладким, как мёд клевера, горьким, как полынь, и терпким, как ягоды тёрна.

— Моя королева, — выдохнул проснувшийся внутри цверга вулкан, не оставляя сомнений: ключевое слово тут — «моя».

Повелительница фей повернула голову, предоставляя Барду возможность любоваться её профилем. Ульв нежно очертил губами насмешливую складочку рта Мэб. Задержался на неправильном на его взгляд, опущенном вниз уголке. Чуткие пальцы музыканта паучком пробежались по лбу волшебницы, убирая едва заметную складку.

— Что тебя беспокоит? — разгладив морщинку, пальцы зарылись в змеиный клубок непослушных волос королевы Мэб. Она тряхнула головой, сбрасывая руку Ульва, будто надоедливое насекомое, и отстранилась. На этот раз повелительница фей собиралась не просто выскользнуть из каменных объятий разгорячённого цверга, но вообще покинуть Священную Тару. Мэб как можно скорее хотела вернуться в любимый грот, спрятаться, как цыплёнок в разбитой скорлупе, оставив у входа преданную Геро со строгим приказом никого не впускать, особенно барда.

Но этого не произошло. У великой сидхе не вышло даже вырваться из кольца обвивших её рук. Крайнее недоумение сделало фею похожей на растерянного ребёнка. Ульв, не размыкая объятий, потянул зубами шнуровку просторного одеяния друида. Накрыл рукой узкую ладошку Мэб и приложил её к своей груди, горячей, будто очаг в разгар зимы.

Королева уже отчётливо хмурилась, но вырваться больше не пыталась, прислушиваясь к мерному биению сердца, будто лежавшего у неё на ладони.

— Я, фомор из-за Моря Мёртвых, тоже принёс тебе чудесный дар, — произнёс Ульв, ни на секунду не усомнившийся в серьёзности собственных слов. — И нет во всех трёх мирах волшебства сильнее, чем таящееся в нём. Возьми же его и владей, о великая сидхе.

Ровное сияние сердца цверга коконом окутывало и его самого, и Мэб, прижавшуюся щекой к груди барда.

— Наверное, уже поздно приказывать тебе убираться и не показываться мне на глаза?

— Слишком поздно, — Ульв снова нашёл её губы своими. Он устал. Устал подавлять бушующее внутри пламя, устал изображать почтительного подданного. Если вулкан просыпается, рано или поздно это должно закончиться извержением. — моя королева…

Запах Мэб сводил с ума Волка, прикосновения Мэб будоражили Змея, дыхание Мэб стало ветром в крыльях Ворона, молния Мэб отзывалась глухим раскатом грома в Камне, но росинки слёз на ресницах Мэб заставили Барда прерваться и окунуться в беззвёздную бездну глаз женщины, которую он любил.

— Почему ты не сердишься на меня больше? — спросил Ульв, ещё не зная, как отнестись к этому открытию.

— Ты целуешься не настолько плохо, — резко рассмеялась королева и хотела отвернуться, но бард не позволил: с нежностью игривого волка тёрся о её лицо то губами, то щекой, то носом, попутно смахивая затвердевшие хрусталиками слёзы повелительницы фей.

— Не-ет, — Ульв пристально всматривался в её глаза, бесстрашно окунаясь в бездну. — Ты недовольна мной, расстроена, раздражена… но не сердишься. Почему? Ты плачешь… как плакала о Кенн Круахе. Но и тогда ты не рассердилась. Неизвестность мучительна. Ударь, обзови тупым злобным цвергом… лучше болтаться на дереве, подвешенным за собственные кишки, чем быть причиной твоих слёз и терзаться безнаказанностью.

— Не мне… тебя судить, — проговорила Мэб с таким трудом, будто слова были камнями, которые ей приходится закатывать на крутую нору. — Ты таков, какой есть. Каким всегда был, каким навсегда останешься. Нравится мне это или нет, — она положила голову ему на плечо, словно утомилась от долгой дороги, — но ты всегда будешь поступать только так, как считаешь нужным. Как и должно поступать ард ри. Позволь я себе возненавидеть тебя, мой фомор, мой бард и мой король, Ирландию ждёт голод и вечная зима. Чёрным волкам Морриган снова придётся принимать свои изумрудные глаза из моих рук, ведь больше не осталось великих сидхе. Хочется ли тебе снова вести свою стаю по земле?

Чёрный волк далеко в глубине существа Ульва прорычал что-то невнятное, ворон зашёлся издевательским карканьем, змей сжал королеву фей в страстном объятии, а друид почувствовал себя последним ничтожеством, потому что процветание Ирландии интересовало его сейчас в последнюю очередь.

Положение спас цверг. Земной элементаль заявил свои права на душу нации, поспешив соединиться с ней в единое целое, пока какая-либо из граней переусложнённой личности Ульва снова всё не испортила.

Весенний ветер согревал своим дыханием холмы и впадинки, подгоняя капель и томные ручейки, обильно увлажняющие оттаявшую, податливую землю. Молодая хвоя отвечала на поцелуи солнца упоительным ароматом, а почки набухали и тянулись вверх за ускользающей лаской.

Ячменный колос наливался силой, распрямлялся, поднимая голову, каменел и наполнялся жизнью. Взмах серпа в жесте священнодействия: кто разберёт, жнец это или друид, когда золотом окрашивает сталь клонящееся к горизонту солнце? И колос опадает, ещё подрагивая — залог рождения новой жизни, повторения цикла, развития сложной структуры бытия.

В страстных объятиях сплетаются «если» и «может быть», день превращается в ночь, боль в наслаждение, а предрассветное белое марево до краёв наполняет сухой растрескавшийся каньон. Туману неведомы оковы и границы, а потому без труда заполняет он пропасть, у которой нет и не может быть дна, живительной росой струится по склонам, и вот уже зелёным ковром укрыты обломки скал, а в глубине долины бьётся о собственные берега горная река. Дикая, неукротимая, обжигающе-холодная и… живая.

Острые белые зубчики. Это было первое и единственное, что увидел Ульв, когда открыл, наконец, глаза. Одуряющий запах ландышей пьянил не хуже тернового вина. Бард вдыхал его полной грудью, жадно и бездумно, как и всё, что в последнее время делал. Но сердце тревожно вздрогнуло и заныло. Некстати вдруг вспомнилось, что плоды белоснежных цветов до крайности ядовиты.

Бард встал. Усмехнулся, стаскивая одежду с дубовых веток: хламида оказалась подвешена на манер божественной жертвы. На ходу завязывая последний шнурок, Ульв отправился на поиски повелительницы фей.