Песочные часы

— Знаешь, что мне сегодня сказала тетя Маша?

— Какая тетя Маша?

— Подавальщица в столовой. Она сказала, что я выбрал самую симпатичную девочку из всего дома отдыха.

— Ну да!

— А чего? Я и сам это знаю.

— Ты очень опираешься на палки. Попробуй съехать без палок.

— Боюсь!

— Не бойся! Начнешь падать — я тебя поймаю. Ну, раз, два, три!

— Ну вот… Я так и знала. Сильно я тебя?

— Знаешь, когда ты съезжала, у тебя такие были глаза… Огромные-огромные… Испуганные… А у тебя есть в Москве телефон?

— Тебе же не на чем записать.

— Ничего. Ты скажи, я запомню.

— Да ты законно танцуешь! Почему ты сказала, что ненавидишь танцы?

— Раньше ненавидела.

— Почему?

— Не скажу.

— Странная ты девчонка. Ты мне ужасно нравишься.

Полет продолжался, и я уже не боялась, что упаду, разобью нос, и все будут надо мною смеяться. Девочки смотрели на меня с уважением, потому что я нравилась самому симпатичному мальчику во всем доме отдыха. Я чувствовала на себе заинтересованные взгляды других мальчишек и смело отвечала на эти взгляды. Я больше не была зажатая.

— Хочу тебя предупредить, — сказала Ёлка. — Вы ведете себя слишком открыто. О вас говорит весь дом отдыха.

— Ну и пусть говорит.

— Знаешь, ни к чему хорошему этот твой роман не приведет. У меня все-таки больше опыта…

— Ты ханжа, — сказала я.

Ёлка обиделась.

— Он страшно тупой, этот твой Володя, — сказала она. — Я даже не понимаю, о чем с ним можно разговаривать. Саня в смысле интеллекта в сто раз выше. Их даже рядом нельзя поставить. Он всего Арагона читал!

Наступил последний вечер. Был прощальный ужин, потом танцы, а потом мы оделись и вышли в парк. Было тихо и морозно. Полная луна светила. Снег был мягкий-мягкий, хотелось бухнуться в него и лежать, раскинув руки.

— А ты уже с кем-нибудь целовалась?

— Нет.

— И я нет.

Он повернул меня лицом к себе и положил мне руки на плечи.

— Не надо! — испуганно сказала я.

— Мне очень хочется.

— А мне нет!

(Не верь, мне тоже очень хочется, только я жутко боюсь).

— Почему? — спросил он огорченно.

(Да ты не спрашивай!)

— Потому! — ответила я. — Принципиально.

Он опустил руки. Кажется, и ему эта вершина оказалась высока.

— Иногда можно и не быть такой принципиальной, — сказал он.

Мы повернули к дому. У подъезда Володя сказал:

— Ты замечательная девчонка. Ты…

Я ждала, что он скажет что-нибудь такое же прекрасное и важное. Но он только сказал:

— Так я тебе в Москве позвоню.

А в Москве вдруг что-то разладилось. Я даже не смогла уловить момент, когда кончилось ощущение полета. Вроде все было почти как раньше. Володя звонил мне, мы встречались у метро Кропоткинская, шли по Гоголевскому бульвару, покупали билеты в «Художественный», в последний ряд, сидели, обнявшись… Но что-то ушло. Я все чаще говорила маме:

— Если позвонит Володя, скажи, что меня нет дома.

Что случилось? Он же ничего мне не сделал плохого. Я видела, что по-прежнему ему нравлюсь. Но как-то мне с ним стало не о чем говорить. Читал он мало, стихи презирал, театр не любил.

— А что же ты любишь? — спрашивала я.

— Тебя люблю, — отвечал он, но это уже не кружило голову, как будто он дарил мне прочитанную мною книгу.

Может, причина и не в том, что он не читал Флобера. Я и сама не сумела одолеть «Мадам Бовари», малодушно перескочив через середину сразу в конец.

Володя отслужил мне, вот в чем причина.

Тщеславие мое было удовлетворено — уже оба девятых класса знали, что я «гуляю» с мальчиком. А главное: если я ему нравлюсь, значит, я вообще могу нравиться мальчишкам. Даже тем, которые мне самой нравятся.

Он продолжал мне звонить, и у него был грустный голос, когда он предлагал:

— Давай сегодня встретимся?

— Мне заниматься надо! — отвечала я. — У нас завтра сочинение!

— Но, может быть, вечером, попозже?..

Иногда я уступала, и мы гуляли, но эти прогулки были для меня как нудная повинность. Мне стало с ним неинтересно, вот и всё!

Наконец, в ответ на его очередное приглашение пойти погулять я сказала:

— Пойми, я больше вообще не хочу с тобой встречаться!

— А я очень хочу, — ответил он.

— Послушай, у тебя есть хоть капля мужской гордости?

— Нету, — ответил он.

— Мне другой мальчишка нравится, понял? — сказала я. — И больше мне не звони!

Я бросила трубку и долго сидела у телефона. Все-таки ждала, что позвонит. Нет, не позвонил.

В те дни

Со всех домов смотрели его портреты в траурном обрамлении. При одном взгляде на эти черные рамки и ленты невозможно было удержать рыдания. Душу и тело сотрясала чудовищная непостижимость события.

Что теперь будет?! Как же мы будем — без него?!

Уроков, конечно, не было. Плачущие учителя ходили по коридорам и не делали нам замечаний. Какие замечания, когда случилось такое!

Я вошла в класс и рухнула на свою парту — вторую в среднем ряду, с моими именем и фамилией, выцарапанными бритвой на внутренней стороне откидной крышки. Хоть за что-то уцепиться в этом кораблекрушении!

Всех созвали на траурную линейку.

Мы выстроились на втором этаже в две шеренги — восьмые, девятые и десятые. Шеренги колыхались от рыданий. У стены стояли заплаканные, не похожие на себя учителя. Над их головами висели портреты писателей-классиков с такими лицами, словно и они разделяли нашу скорбь. В глазах Чернышевского застыл вопрос: «Что делать?»

Вперед вышел историк Анатолий Данилыч. Он был в военной форме, на груди — ордена и медали.

— Товарищи! — произнес он.

Линейка ответила дружным воем.

— Тихо! — скомандовал Анатолий. — Приказываю успокоиться! Смирно!

Окрик подействовал. Стало тихо, если не считать отдельных непроизвольных всхлипов.

Анатолий заговорил о том, что в эти трагические дни наша главная задача — не распускаться, не раскисать, не дать горю взять над собой верх, а наоборот, собраться с силами, взять себя в руки, относиться к себе и к другим с повышенной бдительностью. Ибо затаившиеся враги именно теперь поднимут головы, постараются воспользоваться нашей растерянностью.