Песочные часы

— Не понимаю, почему Тани так долго нет. Я уже есть хочу, а она еще не пошла за ужином, — она перегнулась через крылечко и крикнула в сторону избушки: — Та-ня! Танечка!

Но вместо Тани вышел старик с ревматическими руками.

— Сейчас прибежит, — сказал он. — В Ярцево пошла сестренку проведать. Мать-то уехавши, а Манька одна, на людей брошена. Да вон бежит.

Таня, запыхавшись, подошла к крыльцу.

— Вот что, Танечка, — с ласковой, но одновременно и строгой интонацией сказала мама, передавая ей судки. — Давай так: или ты будешь приходить вовремя, или мне такая работа не нужна. Ты уже второй раз опаздываешь. Это меня не устраивает.

Таня взяла судки и побежала огородами в сторону оврага. Она тоже ходила в столовую моей тропинкой. Сойдя с крыльца, я увидела, что Таня перешла с бега на быстрый шаг. Наверно, она всю дорогу от Ярцева бежала. Меня уколол стыд, но я заглушила его мыслью: ведь она, правда, заинтересована в этой работе. Мама ей платит и подкармливает. Платье подарила, хоть и старое, но хорошее, с оборкой. Если его подшить и подпоясать… А стыд не проходил. И очень жалко было Маньку, брошенную на людей.

Она однажды приплелась к нам в деревню из Ярцева, одна, а ведь дорога шла лесом. Бродила по деревне бесштанная, в короткой, грязной рубашонке, со спутанными белыми волосами, и ревела, размазывая по лицу грязь. Отдыхающие спрашивали:

— Чей это ребенок? Девочка, ты чья?

Она не отвечала, косолапила по дороге, загребая ногами пыль. Таня как раз в это время мыла крыльцо. Она увидела сестренку, кинула тряпку в ведро и сбежала по ступенькам. Манька бросилась к ней, обхватила ее руками и замерла, только спина подрагивала.

— Боже мой! — сказала мама. — Бедный ребенок! Надо ее чем-нибудь накормить.

Мы накормили Маньку.

— Какие красивые дети у Марины, — сказала мама. — Посмотри, просто акварельные лица. — Она помолчала и добавила с осуждением: — Вот так уехать неизвестно куда и насколько, бросить детей…

— Она в Подольск уехала, — объяснила Таня. — Там тятин брат живет, вдовый. Он ее замуж за себя уговаривает.

— Да? А она?

— Она говорит — пойду. Устала без своего угла. И дядю Кузьму жалеет. Он инвалид. У него с войны ног нет вот по сих пор, — Таня показала выше колена. — И осколок в легком. Мамка говорит — тятя, если вернется, поймет, не осудит.

Мама вздохнула.

— Ешь, — сказала она Маньке. — И ты, Таня, возьми хлеб, и тут еще компота немного осталось.

В эту ночь Манька ночевала у нас. Мама сказала:

— Нельзя же посылать ребенка, на ночь глядя.

Пелагея Петровна вечером напоила Маньку молоком и уложила ее на печке. И утром она с нами завтракала. Мама отдала ей мою ситцевую кофту — она Маньке оказалась как платье.

За завтраком я обратила внимание, что по лицу Маньки время от времени пробегает болезненная гримаса.

— У нее ведь раньше этого, по-моему, не было, — заметила мама.

— Ну, — подтвердила Таня. — Это после пожара у нее. Она пожара испугалась.

— Отчего же все-таки загорелся дом? Так и не известно?

— Должно, дымоход прохудился, — ответила Таня. — Вроде больше не от чего. А у нас на чердаке доски лежали сухие, веники. Вот и подхватило. А народ весь на подсобном хозяйстве турнепс грузил на тракторную тележку. Это километра два. Пока добежали…

Вторую ночь Манька ночевала у старика в развалюшке, а днем бегала с сестрой в столовую и играла у нас. Манька повеселела, лицо у нее не дергалось.

— Что значит приласкать ребенка, — говорила мама. — Совсем другая девочка.

На третий день мама попросила Таню, чтобы она отвела сестренку в Ярцево.

— Там у вас родственница. Она будет беспокоиться.

— Тетя Дуня-то? Нет, она знает, что Манька тут. Наши бабы в Ярцево ходили, сказали.

— Все равно, это не дело. Она все время тут крутится, а ко мне приходят подруги, мы хотим спокойно заняться своим делом, а она спрашивает, что это, для чего это. Это нам неудобно.

— Я ей скажу, чтобы она не крутилась, — робко сказала Таня. — Велю сюда не ходить. Не хочет она к тетке Дуне.

— Ну как ты ей скажешь? Все равно она будет ходить. Она же не понимает. Она хочет есть — и приходит. А я же все-таки не благотворительная организация. Меня это не устраивает.

— Жалко, что ли, накормить? — вмешалась я. — Все равно не съедаем всего.

— При чем тут жалко! — возразила мама. — Не делай из меня стерву! Иди гуляй! Когда ты нужна — тебя не доищешься, а когда ты совершенно не нужна…

И я ушла в дом отдыха.

А когда вернулась, Маньки уже не было.

Команды тренировались, а я, как всегда, стояла среди болельщиков. На этот раз игра шла всерьез: волейболисты из Михайловского дома отдыха пригласили наших на соревнование. Встреча была назначена на сегодня, на пять часов. Поэтому с утра даже на пляж не пошли, чтобы лишний раз потренироваться. Сережа набрал в команду самых сильных, и, конечно, Искра была в команде. А я, когда шла утром в дом отдыха, встретила Ваню Дубцова и спросила, не едет ли он сегодня в Михайловское. И он ответил, что едет, как раз после обеда. И согласился подкинуть наших игроков.

Я сообщила об этом Сереже. Он обрадовался:

— Молодец, сообразила! А то, правда, неохота пять километров пешком тащиться, силы тратить.

— А можно, я с вами поеду?

— Конечно! Вообще все желающие пусть едут. Будете нас морально поддерживать. А он сразу согласился? — спросил он про Ваню.

— Конечно.

Сразу-то сразу… Он стоял возле прачечной, и Зинка рядом с ним. На траве, возле ее ног, — таз с отжатым бельем. Ваня молчал и, не отрываясь, смотрел на нее, а она что-то говорила ему и, мне показалось, плакала. А может, и не показалось.

Вот тут, подойдя, я и влезла со своим вопросом — не едет ли он сегодня в Михайловское.

Он отвел взгляд от Зинкиного лица и посмотрел на меня, как бы припоминая: кто это? Такой далекий-далекий взгляд, словно я своим вопросом вырвала его из какого-то другого мира. Но ответил вежливо и обстоятельно, а когда я весело поблагодарила, он так же вежливо ответил: «Не на чем». И снова повернулся к Зинке.

Некоторое время я вспоминала этот далекий-далекий, отрешенный взгляд, и он меня беспокоил, словно я случайно на минуту приоткрыла дверцу в чужую жизнь, а там, за этой дверцей, — черные заботы, страдание, горе. И ведь не в первый раз приоткрывается мне эта дверца, да только я тороплюсь захлопнуть ее, не смотреть, не вдумываться — что же там? Захлопну — и снова я в своем собственном мире, где тоже ведь есть свои заботы и сложности.

Искра встала на подачу и вдруг замерла, уставившись на дорогу. Все посмотрели в направлении ее взгляда. По дороге шли двое: морячок и высокий парень в ковбойке с рюкзаком за плечами.

Искра взвизгнула, бросила мяч и побежала им навстречу. Она обняла и расцеловала морячка, а потом обернулась ко второму, помедлила секунду — и его тоже поцеловала.

Сережа подобрал мяч, брошенный Искрой, и смотрел, как Искра целуется с высоким. И все смотрели. И вслух гадали: морячок — это ее брат, это ясно, они очень похожи. А кто же другой? Я подумала: не тот ли, который гасил папиросу о собственную руку?