Песок под ногами

«Ты — мне — войну?» — чуть не заорала она. Вскочила.

— Довели человека, постарались?! Вам, значит, всё позволено? Вы — судить? А кто разрешал, а? Федя, почему ты всегда молчишь? Чего хочешь ты? Его боишься? — Она кивнула в сторону Глеба. — Ты же понимаешь, как этот вечер важен именно сейчас!

Ирину тихо сдуло со стола.

— А ты, Коська? Олег! Три месяца осталось! — Она кричала в невидимые лица, освобождаясь от его голоса, от его истощённого лица. — Три месяца! И хана. Все — вразброд! Последнее общее! Все должны участвовать. До одного.

— Глупо. Все, что ты говоришь, как всегда, глупо. — Голос Глеба высоко зазвенел, оборвав её мысли и слова. — Ты решила заняться благотворительностью, как Ирочка? Тогда давай работай: заставь меня плясать, Геннадия — читать, а сама показывай фокусы. А не кажется ли тебе, что никому дилетантство не нужно? Ты же не станешь петь, если у тебя нет голоса?! Зачем же портить стихи плохим исполнением? Мы не артисты. Вечер должен быть на высоком художественном уровне. При этом условии в нём не могут участвовать все, ибо не все могут хорошо читать стихи, не все могут играть на виолончели, не все поют. Пусть твой Геночка оформляет стенды.

Она видела только Шурку. Тоненькая, Шурка, оказавшаяся рядом с Глебом, послушно клонилась к нему.

— И, мне думается, много стихов тоже нельзя. Да, так я полагаю. Вечер должен быть камерным. А ты, Дашенька, занимайся архитектурой, строй свои домики, кажется, им ты посвятила свою молодую жизнь? Больше тебя ничего тронуть не может, Вот и давай: играй в свои игрушки, — медленно и звонко говорил Глеб.

Это хорошо, что он так! Это хорошо, что он чужой. К чёрту его! Он жестокий. Это из-за него она была жестока с Костей в Торопе.

— Ты — мне — войну? — всё-таки заорала она зажмурившись. — Мои занятия тебе не нравятся? А мне, думаешь, всё в тебе нравится? Нет, я тебе всё скажу! — Не глядя на него, рукой отодвинула от него неподатливую Шурку. — Всё скажу! Не по-твоему выходит… Ты в свою раковину изволишь впускать немногих — избранных! Остальным кукиш?! Остальных презираешь? Кто разрешил тебе судить? Вообще кто и каким избранным даёт право судить? Зачем ты всегда всем мешаешь жить? А? Мне не нравится, как ты читаешь стихи, — кричала Даша. — Не нравится, как ты вещаешь, словно ты полубог. Не нравится, как ты смотришь на всех сверху вниз. Мне, понимаешь, мне не нравится, как ты судишь об искусстве и о жизни. Для тебя важно: поёт или не поёт строка, сливаются или рвутся звуки «р», «л», «и»… А смысл тебе не важен, ты его не понимаешь, ты толстокожий. Но я тебя не сужу. — Голос сорвался, она заговорила тонко, противно: — Пусть Генка не умеет читать, как ты. Но он прочтёт волнуясь. Ты, ты… — Даша, наконец, взглянула на него и, как от пощёчины, отшатнулась.

Глеб, отодвинув снова прижавшуюся к нему Шурку, не замечая никого, шептал:

— Говори, ну, говори, пожалуйста, говори!

Вытянув вперёд руки, Даша выбежала из класса — мимо ничего не понявших ребят.

Стоит ли былое вспоминать. Звать его в дорогу, в дальний путь? Всё равно упавших не поднять, Всё равно ушедших не вернуть, —

кричал ей вслед Олег.

Ребята отвернулись от Глеба и орали, перебивая друг друга.

Глава четвёртая

Приближалась весна, а с ней вместе и конец целой эпохи моей жизни. Чувство конца во мне всё больше укоренялось. Ну, уйдут эти дети, как уходили многие, придут другие — успокаивала я себя. Другие? Других я не полюблю.

Как это Геннадий сформулировал тогда: «Несложившаяся личная жизнь»? А ведь верно — несложившаяся.

Рушится всё одновременно: семья и надежда вырастить счастливых людей. Ради ребят бросала мужа на целые месяцы одного. А несчастны все: и мы с мужем, и Глеб, и Шура, и Даша, и Геннадий, и Костя.

Наверное, в этом моя вина. Буду учить других просто литературе, не бередя души. Литература — такая же наука, как физика, со сложными законами.

Виктор прав — потому что он один-разъединый из всех счастлив и спокоен. С удовольствием и бесконечно может сидеть за письменным столом с книгой или над белым листом бумаги. Он живёт наукой, живёт умом, живёт вне жизни, не принимая её горько-радостной суеты, и считает, что живёт для человечества, которое когда-нибудь будет благодарно ему. Елена для него — тоже явление абстрактное. Он проверит ей тетради, если она не успеет, но это единственная живая конкретная деталь отношения его к ней, он не может с ней поссориться, он не заметит, какое платье на ней и что она приготовила ему на обед. Зато ей первой он прочитает то, что напишет, и будет ждать её слова в ответ.

Размягчился снег, воздух пах солнцем. Но я пряталась от весны в четырёх стенах, закрывала окна, отключала телефон. Мне никого не хотелось видеть: ни ребят, ни Виктора. Я боялась разлуки и боялась встреч. Мне не нравились итоги, к которым мы пришли с ребятами после наших общих лет: видеть одиночество Олега, Глеба, Даши, Шуры невмоготу. Невмоготу видеть Шурино равнодушие к математике, неприкаянность Глеба и Ирины — до сих пор они не выбрали вуза, в который поступать…

Уроки тянутся еле-еле, а дни летят стремительно…

Сегодня утром было солнце, а к полудню спряталось. Скорее бы кончились уроки. Удрать бы из школы побыстрее! Как когда-то ребятам, теперь мне нужно спрятаться от всех. Мы поменялись ролями. Ребята хотят общения, «жизни хором», я хочу закупоренной комнаты.

— Мне срочно надо поговорить с тобой. — Виктор заступил дорогу, когда я спешила вниз по лестнице, чтобы сбежать домой. Я вздохнула: сейчас начнёт решать мировые проблемы. Хочу сказать ему, что очень спешу, но он неожиданно улыбается. — Елена собралась уходить от меня.

Я захохотала. У Виктора задрожали губы.

А потом мы оказались на Университетском проспекте, в аллее.

Он без шапки и был бы похож на мальчишку, если бы не лысина.

Значит, и он вовсе не благополучен, значит, и по его правилам «играть» нельзя?

— Чего ты хочешь от меня?

Так я и думала: весна пришла, хотя ещё жив холод, — кругом слякотно, от земли поднимается свежесть, рождающаяся только весной.

Мы ходим по одной и той же аллее, взад и вперёд. Мне пора домой. Но Виктор просит:

— Объясни мне, что происходит, я ничего не понимаю.

И я объясняю. Объясняю десятый раз подряд: Елена всегда одна. Ей хочется в театр, в гости, хочется позвать гостей домой. Она устаёт от учеников. Для неё ученики — живые, не то что для него. Ему важно вколотить в них сложные философские конструкции, а она…

— Она сегодня не ночевала… — Он не понимает, о чём я говорю ему. — Знаешь, она стала краситься. Ты знаешь, кто он? — У Виктора отвисла нижняя губа, как у ребёнка, голос дрожит. — Она твёрдо решила уйти? — Он останавливается посреди аллеи, заглядывает мне в лицо.