Пьесы и пьески

Маркот:

– Нет.

Соня:

– Тебе разве жалко? А мне будет легче. В голове такой беспорядок. Я вроде все понимаю, а не понимаю…

Маркот:

– Ладно. Закрой глаза.

Вкалывает ей. Соня опускает голову на плечо Маркота. Поет вместе с ним:

«Расцветают цветы.Над рекою мосты.Над горой красный флаг.Всюду стаи собак.Я сижу на коне.Конь стоит на стене.Под стеною бобры.К ним собаки добры.И струится толпаСквозь распятье попаНас глотает закатИ строчит автомат.Расцветают цветы,Расцветают цветы…»

Конец

НИКОГДА НЕ ЗНАЕШЬ, ГДЕ ЖДЕТ ТЕБЯ СОБАКА

Некто осторожно выглядывает из-за кулис:

– Ну, вот: немного осталось. Немного, но это самый опасный участок. Ни деревца, ни кустика. Выйду и буду, как на ладони, как на тарелочке. Впрочем, со зрением они – далеко не орлы. А уже сумерки. Может, и не заметят. Или за перекати-поле примут. Если, конечно, не учуют. Вот нюх-то, нюх-то у них от бога – с моим не сравнить. Но и я в последнее время немного стал в запахах разбираться. Жизнь заставила. (втягивает воздух носом) Нет, псиной вроде не пахнет. Только духи какие-то, одеколон откуда-то доносит. А еще (принюхивается) шоколад с орешками мерещится. Это у меня всегда так после работы. Кушать-то хочется. Всем. Эх, меня ждет жена к ужину. И они ждут. Может быть, как раз здесь и подстерегают. (щурится) Ничего не вижу. Что-то и я стал видеть не очень. Возраст, наверное. Или нервы. (втягивает воздух носом) Рискнуть что ли? А куда деваться? Не ночевать же здесь.

Делает шаг на сцену и снова прячется. Выглядывает:

– А? Никого? Значит можно идти. (Выходит и делает осторожные шаги, прислушивается, присматривается, втягивает воздух носом) Да, раньше я так любил прогулки. Что может быть лучше, чем побыть на воздухе, подышать, посмотреть на птичек, на деревья, на облака. Порезвиться с женой, с друзьями, с детьми. (Достает из кармана фотографию, целует) Они еще помнят, как мы гуляли, играли в салочки и в мячик. (смотрит на фотографию) С ним тоже. (вздыхает) Эх, Тузик – Тузик. Славный пес. Верный сторож, лучший друг детишек… Как он ждал меня с работы. Тащил свой поводок, намордник и лаял: «Гав, гав, гулять, гулять…» И у соседей слева была собака – доберман. И у соседей справа – пудель… (прячет фотографию) Мы жили дружно. И вдруг зачем, откуда такая напасть – защитники объявились. То ли зеленые, то ли голубые. (размахивает воображаемым транспарантом) «Свободу узникам-животным. Не сметь сажать на цепь. Не дадим заткнуть пасть. Наши меньшие братья имеют равные права кусать и быть укушенными.» Пришлось сдать поводки, намордники сжечь, двери распахнуть. Тузик убежал, но вернулся. Потом еще уходил и снова возвращался. А вот уже два месяца его не видели. Может, сгинул? Или одичал, привык к помойкам, к анархии?

Продолжает продвигаться по сцене:

– Это они теперь хозяева. Живут, где захотят и как хотят. В лесах, в полях, на улицах, в подъездах, в поездах. Им имя – легион. Везде бегут, сидят, лежат, лают, визжат, плодятся, гадят, а главное (почесывает голень) кусают. Теперь и на минуту не расслабишься. Нигде. Третьего дня сосед за хлебом выскочил на улицу и сразу две его за ляжку. Хорошо у него жена сообразительная: копченый окорок бросила следом – отстали. Отделался испугом. Да семнадцать швов. Да курс уколов от столбняка и бешенства… Как здесь не побеснеешь? Никогда не знаешь, где ждет тебя собака. У дорогого ресторана или у дешевой кафешки. В кино, в парке, за баком мусорным или даже в лифте. Нигде покоя нет. Везде, всегда настороже. Такая жизнь. И всем чинам едино. Начальник мой хотел от этих тварей подальше забраться отдохнуть. Раз средства позволяют. В пустыню умотал. А там, оказывается, какая-то особенная порода приспособилась. Красные шакаловидные. Пустили ему кровушку. Хо-хо, гнали полсотни верст до одинокой пальмы. Вертолетом сняли начальника. Он отлежался и отматерился, решил успокоиться окончательно на море, яхту нанял. И, что ты думаешь, в двухстах семидесяти милях от береговой зоны воду тронул, руку опустил за борт. А там его – не барракуда, не акула – ньюфауленд – эдакий пловец-забавник – цап. Начальник двух пальцев насовсем лишился. Хорошо хоть – на левой руке. А то, как бы подпись на документы ставил? Нам бы век зарплаты не видать. С тех пор все выходные проводит дома у телевизора. Да говорят, в подвале по чучелам собак стреляет. К настоящим-то нельзя применять оружие, даже и дубинки. По закону – только кусать. Ха, мы с женой тренировались друг на друге по очереди. То она – «Тузик», то – я. Но не очень получается. За полчаса я ее два раза цапнул и она меня – четыре. Собаки за это время тебя по косточкам разнесут. А ты и раза не успеешь через шерсть их ухватить. Так, может, блоху какую и прикусишь случайно. Опять же им на радость.

Вздыхает и тянет носом:

– Что за черт? (щурясь, всматривается в зрительный зал, падает как подкошенный) Во попал!.. (рассматривает зал) Мама, родная, сколько же их… Логово у них здесь, что ли? Или просто тусуются, душу отводят? Если она у них есть, конечно… (считает) Десять… Двадцать… Тридцать… Больше… А разномастные все. Кудрявые болонки… Эти сучки не столько покусают, сколько шума поднимут… Ага, короткошерстные бульдоги – такие все молчком: вцепиться, повиснуть и держать. Потом набросятся овчарки всех мастей: восточные, и западные, и кавказы. И еще терьеры… А сбросишь чудом, убежишь, по следу кинутся борзые, вон те – худющие… Наш Тузик спаниэль был. Породистый, с медалями, красавчик. А теперь, жив если, наверное, такой же – блохастый, нечесаный, грязный, вонючий… Хотя, смотрю, кой-кто из них прилизан. (принюхивается) Уж не от них ли тянет духами и одеколоном? (слюнявит палец и поднимает его над собой) Да, ветер в мою сторону. И этим надо пользоваться. Не буду дураком, так проскользну. (снова присматривается) Им пока не до меня. Та сучка длинноногая кобелей очаровала всех самых злых, зубатых, расторопных. Играет с ними, знает себе цену. Да, с точки зрения экстерьера она вполне, я б на их месте не плошал… А эти послабей, как будто дремлют и в сторону мою не очень смотрят. Заметят? Не заметят? Эх, гранату б мне. Нет, одной гранатой здесь не обойдешься. Автомат. А лучше – огнемет. Так начал бы палить их, жечь рядами. Шкуры б вспыхнули и затрещали. И вонь такая бы пошла, что все оставшиеся ужаснулись б и разбежались. И никогда на человека ни зубом, ни когтем вовеки не решились посягнуть. И можно было бы ходить, гулять свободно, смело. Но нет ни огнемета, ни автомата. Ни даже и гранаты. Надо убираться, пока не переменился ветер. (Достает из кармана фотографию) Я скоро, уже скоро, мои родные. (целует фотографию) Эх, Тузик-Тузик (целует фотографию еще раз)

Пытается ползти:

– Ох, не по мне это. Я же – не пресмыкающийся. Я – человек. Эх, разве только на коленях. (становится на колени, пробует идти) Нет, не так. Может по-собачьи? (становится на четвереньки). Да, так быстрее будет. А заметят, за своего вполне сойду. Хвостом вилять совсем не сложно должно быть (виляет задом). Вперед (идет на четвереньках) Коленям больно, но стерплю. Вроде получается. (напевает) «Собака бывает кусачей, только от жизни собачей…» (прихрамывает) Ой, не привычно как. (невдалеке от конца сцены одна из его рук подворачивается, он падает на бок, потом переворачивается на спину и дует на руки и на ноги) Надо отдохнуть минутку. А, ведь, если потренироваться, то в следующий раз я это место так и проскочу мигом на четырех костях. Точно – это выход. И дома жену с детьми построю, объясню, что вместо физзарядки будем учиться на четвереньках миновать врага. Недельку и, как Тузик, станем брать барьеры. Эх, Тузик-Тузик… (переворачивается на живот и всматривается в зал) Тузик? Не может быть. Да, точно он. Те же ноги, уши, стойка. Так я его учил. (Приподнимается) Он, он. Тузик, милый. Иди ко мне (достает из кармана мячик) Твой любимый… О! (прижимается к полу) Кретин! Сам себя выдал! Сейчас набросятся всей кодлой и заживо сожрут. Я не вернусь домой. (достает фотографию) Прощайте, дорогие (целует изображение). Эх, Тузик-Тузик! (целует фотографию еще раз, смотрит в зал) Уставились. Но на своих местах. И Тузик. Не дергаются. Ждут чего-то. Команды? Или не поняли еще, кто я? А я, а я, а я – собака, я – пес, ай эм э дог. «Вау-вау, гав-гав» (встает на четвереньки, виляет задом, затем быстро продвигается к концу сцены) Глядите, я совсем такой как вы. (обнюхивает кулису, а затем задирает на нее ногу). «Вау-вау, гав-гав». Вы видели? Я б к вам присоединился, но некогда сегодня, я тороплюсь – дела собачьи, ждут щенки… (скрывается за кулисами, оттуда доносится вой и лай)

Конец

ВТОРАЯ СМЕНА

Первый,

Второй.

Посредине сцены два водительских места. С одной стороны из-за кулис выходит Первый, с другой – Второй. У Первого в руках бутерброды, у Второго – напитки. Садятся.

Первый:

– Ну вот, подзаправимся. А там глядишь и до конца смены чуть-чуть. Держи (протягивает Второму бутерброд).

Второй берет бутерброд, протягивает Первому банку:

– Твоя кола. (жует и вглядывается в зал). А он не смотался, пока мы за жратвой бегали?

Первый начинает есть:

– Не реактивный же он. И торопиться ему некуда – жизнь его (тычет пальцем в ворох бумаг, лежащих рядом с ним), судя по описанию, размеренная. Там он еще, не выходил…

Второй тоже жует:

– Не выходил, а сейчас как раз выскочит и не даст пожевать спокойно…

Первый:

– Не волнуйся. Он педантичный. Появится ровно минута в минуту, как раз, когда мы будем готовы. Подойдет к светофору. Дождется зеленого. Сделает два шага. Ну и мы тут, как тут…

Второй:

– Это хорошо, когда без неожиданностей…

Первый:

– Да, многие бы нам облегчили жизнь, если бы вовремя просыпались, выходили на работу, посещали стоматологов и гинекологов…

Второй:

– Дискотеки и бордели…

Первый:

– Мы бы тогда не на ходу перекусывали…

Второй:

– А в ресторанчике каком. На тебе: первое блюдо, второе, третье…

Первый, дожевав, вытирает губы салфеткой:

– Точно (смотрит на часы, затем – в зал). Видишь, идет. Заводи.

Второй рукой вытирает губы и выбрасывает банку за окно, манипулирует ключом зажигания, педалями:

– Готово…

Первый:

– Тронулись.

Второй манипулирует педалями, рулевым колесом:

– Есть. Поехали.

Первый:

– Так, притормози чуть у светофора…

Второй:

– Понято…

Первый:

– Дави…

Второй давит на газ:

– Давлю.

Оба вздрагивают от удара автомобиля обо что-то.

Первый: