Пьесы. Статьи

Такова событийная канва драмы. Но заслуга драматурга в том и состоит, что в одном событии он умеет увидеть отражение эпохи. Семейный разлом, вызванный революционным временем, отражает общенациональный разлом, когда сын поднимался против отца, брат против брата, поляк против поляка. «Лишь во времена относительной общественной стабилизации можно разрешать драматургический конфликт между людьми только в чисто бытовой плоскости, в плане личных столкновений героев», — размышлял над поэтикой современной драмы Кручковский. Из этих соображений он исходил и в работе над «Возмездием». Актуальное общественное содержание пьесы разламывает форму идейно-бытовой драмы ибсеновского образца, на глазах превращает ее в драму политическую. Если первый акт пьесы целиком выдержан в тональности психологической драмы, то последующие сцены являют собой идейно-моральный диспут между политическими антагонистами.

Ключевые сцены драмы — беседа Ягмина с Юлеком, занимающая почти весь второй акт, а также разговор Ягмина с Окуличем. Сегодня речь Ягмина может показаться нам излишне дидактичной, пафосной и обнаженно публицистичной, а сам Ягмин плакатным. Но надо помнить, что Ягмин — первый в польской драме образ коммуниста.

Ягмин и Окулич — по разные стороны баррикады. Они на полюсах драмы, не только политических, но и нравственных. В «Возмездии» Кручковский выступает как моралист, разумеется, не в бытовом, стершемся смысле этого слова. Его морализм не абстрактен, а социально окрашен. Коммунист Ягмин, педагог, воспитатель, носитель подлинно гуманистической морали, противопоставлен политическому банкроту, солдафону Окуличу, идейно и морально развращающему Юлека, готовому во имя своих классовых интересов принести в жертву молодую жизнь.

Тема поколения, «зараженного смертью», научившегося убивать раньше, чем оно созрело интеллектуально, поколения, обманутого буржуазно-националистическим руководством, была в момент появления пьесы чрезвычайно актуальной. Не случайно этой же теме посвящено одно из лучших произведений всей польской послевоенной литературы — роман Ежи Анджеевского «Пепел и алмаз», вышедший, как и «Возмездие», в 1948 году. Проблема выбора идейных позиций и осознанного участия личности в историческом процессе, еще схематично намеченная в «Возмездии», философски осмысливается и психологически мотивируется в последующих драмах Кручковского.

Наибольший и заслуженный успех выпал драме «Немцы» (1949), обошедшей многие сцены мира. Вслед за варшавской премьерой «Немцы» осенью 1949 года были поставлены известным театром «Берлинский ансамбль», а затем в Москве, Праге, Вене, Париже, Брюсселе, Риме, Лондоне, Хельсинки, Токио и во многих других городах. Польская и немецкая критика сразу же высоко оценила политическую актуальность драмы. Интересный комментарий к ней дал сам автор в статьях «Путь к «Немцам» и «Еще о «Немцах», помещенных в настоящей книге. Свой замысел Кручковский определил как попытку «добраться до ошибок и вины «честного немца», ибо на эти ошибки и виновность гитлеризм опирался значительно сильнее и шире, чем на дивизии СС и сеть гестапо». Кручковский стремился отойти от привычного в литературе первых послевоенных лет изображения преступного, «лающего немца» и показать жизнь в Германии в годы войны обыкновенного, «нормального» человека, а не «гитлеровской дрессированной бестии».

По форме «Немцы», как и «Возмездие», напоминают семейную драму. В ее основе — процесс распада семьи профессора Зонненбруха. Не случайно в ГДР пьесу играли под названием «Зонненбрухи», а снятый там же по пьесе кинофильм назывался «История одной семьи». Но эта семейная драма вписана в широкий контекст политической жизни Германии в годы второй мировой войны. Позиции членов семьи Зонненбруха и близких им людей дают почти исчерпывающую типологию поведения немцев в годы нацизма, а три картины первого акта — своеобразный драматургический репортаж из Польши, Норвегии, Франции 1943 года — придают драме масштабность и панорамичность.

Главный герой — профессор Зонненбрух. С этим образом связана в первую очередь центральная проблема драмы — проблема моральной и политической пассивности немецкого общества, прокладывавшей путь фашизму. Крупный ученый-биолог Зонненбрух не хочет иметь ничего общего с гитлеровской системой, пытается повернуться спиной к происходящим событиям, к преступлениям фашизма против человечества. Свою миссию порядочного немца профессор видит в том, чтобы «сохранить для человечества высшие духовные ценности, пронести их в целости через годы смуты и борьбы, через потоки грязи и крови, варварства и безумства».

Моральный протест Зонненбруха против нацизма не претворяется, однако, в действие. Он может отказаться от бутылки любимого коньяка, потому что она привезена из оккупированной Франции. Но не более того. Это приватный протест «порядочного» немца, которому кажется, что достаточно в глубине души не соглашаться с господствующими взглядами, чтобы считать себя независимым и достойным уважения человеком. Зонненбрух считает себя свободным духовно. Но это иллюзия. Свобода реализуется в действии, а на действие он не способен. Его «свобода» — самооправдание приспособленчества. Мнимая свобода приводит к рабскому исполнению чужой воли, вчерашний обыватель в соответствующих условиях может стать преступником. Занятия «чистой» наукой позволяют, по мнению Зонненбруха, отгородиться от «зла и безумства окружающего». На деле позиция профессора — не только бегство от действительности, но и объективная поддержка ненавистного ему режима. Позиция непричастности оборачивается соучастием в преступлении: результаты научных исследований профессора используются гитлеровцами в своих преступных целях.

Боязнь решительного выбора, отсутствие четкой общественной позиции приводят к тому, что либерал Зонненбрух помимо своей воли становится полезным и необходимым винтиком фашистской машины.

Образ «гуманиста», «интеллектуала-европейца» Зонненбруха оттеняет фигура другого «честного» немца, Гоппе, в прошлом курьера из института профессора Зонненбруха. Гоппе служит в жандармских частях на Востоке, в оккупированных областях. «Надеюсь, что ваши руки совершенно чисты — вот как мои», — говорит Зонненбрух своему бывшему подчиненному, ныне жандарму и убийце, приехавшему в отпуск на юбилей профессора. Самооправдания Гоппе примитивнее, чем у интеллектуала Зонненбруха. По мнению профессора, его руки и совесть чисты, поскольку он не разделяет целей фашизма. Гоппе ссылается на приказы, которым он вынужден подчиняться. Зонненбруха оправдывает в его глазах профессия ученого, Гоппе — профессия жандарма. Но, несмотря на разные профессии, и Зонненбруха и Гоппе объединяет одна и та же иллюзия личной непричастности к злу, свободы от личной ответственности за происходящее в мире.

Проблема «зонненбрухизма» выходит далеко за рамки конкретной ситуации пьесы — в «Немцах» автор показал крушение идеалистического понимания «свободы», оторванного от жизни, от общественных закономерностей борьбы.

Зонненбруху в драме противопоставлен коммунист Иоахим Петерс, бывший ученик и ассистент профессора, бежавший из гитлеровского концлагеря. Иоахим, по словам драматурга, «не только человек борьбы, он и гуманист, более истинный, чем Зонненбрух, потому что борющийся». Истинный гуманизм предполагает участие в борьбе за осуществление гуманистических идеалов.

Появление Петерса в доме Зонненбруха разбивает юбилейную атмосферу семейного мирка, создает напряженную драматическую ситуацию, ставит семью Зонненбрухов перед необходимостью решения и морального выбора.

Отношение к Петерсу характеризует всех остальных персонажей драмы. Кроме дочери Зонненбруха — Рут, ни у кого из членов его семьи не возникает сомнений в том, что Петерса необходимо выдать гестапо. А политическая капитуляция самого профессора ведет к капитуляции этической — он не решается помочь своему бывшему ассистенту.

Зонненбрух и Петерс — две крайние точки на шкале драмы, представляющей разные оттенки отношения к гитлеризму в обществе третьей империи. Жестокость и цинизм Вилли, сына Зонненбруха, ретивого офицера СС, злобная ненависть ко всему окружающему его невестки Лизель и жены Берты, «невмешательство» самого профессора — все это, вместе взятое, было условием существования газовых камер и печей крематория.

Один из наиболее сложных образов драмы — образ Рут, не поддающийся однозначному определению. Кручковскому не раз приходилось пояснять своим критикам, что Рут при всем ее индивидуализме и внутренней сложности «умещается в границах типологии» немецкого общества периода гитлеризма.