Пьесы. Статьи
Шрифт:
В р о н а. Не знаете, откуда эта ваза взялась?
С у л ь м и н а (осматривает вазу издали, вблизи, удивленно). Эта или не эта… Эй, пожалуй, та самая! Стояла когда-то такая в столовой на камине… Но откуда она взялась?
В р о н а. Вот я и спрашиваю, откуда?
Х э л я. Паненка Вельгорская?
В р о н а. Вчера ее здесь не было, правда?
С у л ь м и н а. Не было, пан директор.
Х э л я. Ну так что же? Значит, с неба упала?
С у л ь м и н а. Что вы, ведь разбилась бы…
В р о н а. Значит, загадка?
С у л ь м и н а. Пойду разыщу своего, — может, он знает? (Уходит.)
В р о н а. Если даже не она, то, во всяком
Х э л я. Я тебя не узнаю. Становишься сентиментальным. А честно говоря, мне ее немного жалко. Ушла… сама…
В р о н а. Сама пришла, сама и ушла.
Х э л я (задумчиво). Похоже на какой-то сон…
В р о н а. Нет. Все было в самом деле. (С улыбкой показывая на вазу.) Может быть, реальней, чем эта ваза.
Х э л я. Погоди! Сбегаю в парк, нарву нарциссов.
Бежит к двери террасы, на пороге останавливается, жестом зовет Врону; из парка доносятся голоса ребятишек, поющих ту же песенку, что в первом действии.
З а н а в е с.
Перевод Л. Малашевой.
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ СВОБОДЫ {5}
Пьеса в трех действиях
Ян }
Михал }
Иероним }
Павел }
Кароль }
Анзельм } офицеры, освобожденные из немецкого лагеря для военнопленных.
Доктор.
Инга.
Люцци.
Лорхен.
Гримм, садовод.
5
Пьеса написана в 1959 году, издана в 1960 году.
Премьера — 12 декабря 1959 года, Варшава, театр «Вспулчесны», режиссер Э. Аксер.
В Советском Союзе пьеса поставлена в Москве Театром имени Станиславского в 1960 году (режиссеры М. Яншин и А. Аронов).
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Большая комната со стеклянной дверью и лесенкой в несколько ступенек, ведущей в магазин. В глубине два окна, они выходят на улицу. Справа дверь в переднюю, через которую можно попасть в кухню и на входную лестницу. Слева дверь в небольшой коридор, соединяющий эту комнату с другими. Внутренняя лесенка ведет в комнату-мансарду. У стены глиняная печурка. В комнате беспорядок. Чувствуется, что хозяева поспешно покинули квартиру.
Начало марта 1945 года. Оттепель, около трех часов дня. С улицы доносятся приглушенные мужские голоса, медленные, тяжелые шаги, окрики. Затем шум и шаги раздаются в передней. Дверь резко открывается. Входят Я н, М и х а л, И е р о н и м, П а в е л и К а р о л ь с туго набитыми вещевыми мешками, скатанными одеялами. На них потертые офицерские шинели образца 1939 года. У Яна левая рука выше запястья забинтована. Уставшие, но возбужденные, они швыряют вещевые мешки и узелки, с любопытством осматриваются. П а в е л сразу же отправляется обследовать квартиру. Ян со вздохом облегчения опускается на стул.
И е р о н и м. Как хотите, но мне это не нравится — врываться в чужой пустой дом… точно я вор. Даже если этот дом… немецкий.
М и х а л. Не стесняйся! Хозяева даже ключ в дверях оставили, чтобы нам не пришлось взламывать дверь. Почувствовали, видно, величие исторических дней, не правда ли?
И е р о н и м. Ну, я понимаю — их гнал страх, нечистая совесть.
Но хоть бы десяток праведников осталось, как это было в Содоме! А здесь что ни дом — ни живой души.М и х а л (у окна, на котором висит клетка). Даже канарейка. Была, но сдохла. Наверно, замерзла.
К а р о л ь (у печурки). Прежде всего нужно натопить, чтобы стало жарко, как в пекле. Может, птичка оттает, оживет. Сейчас раздобудем топливо. А пока хоть на минуту откройте окна. Не люблю вонь чужой квартиры. (Уходит направо.)
И е р о н и м. Правильно. Впустим в дом немного мартовской гнили. (Открывает одно из окон.) Воздух смешается, и получится нечто подходящее для нас. Снова запахнет лагерем. Ноги уже свободны, а в легких, черт: возьми, все то же!
М и х а л. Не ворчи, старик. Скоро почуешь дымок родного очага.
Возвращается П а в е л.
П а в е л. Совсем неплохо. В квартире еще четыре комнаты. Вместе с этой — пять. Значит, у каждого из нас будет по отдельной комнате. Я уже выбрал себе кровать. (Яну.) Ну как ты? Измотал поход? Похоже, у тебя даже температурка!
Я н. Нет. Просто от одной мысли, что наконец можно будет выспаться по-человечески, расклеился немножко.
П а в е л. Знай мою доброту. Уступаю свою кровать! Утонешь в перинах.
Я н. В горле пересохло. Поищи-ка чего-нибудь.
П а в е л. Сейчас обследуем кухню и кладовую. (Уходит.)
И е р о н и м (обнаружил на столе бумагу). Вот это здорово! Послушайте, нам письмо. (Читает.) «Кто бы ни попал в эту квартиру до нашего возвращения, просим отнестись с уважением к достоянию, накопленному многолетним честным трудом. С почтением Х. и Г. Клюге. Дамское готовое платье». Так вот оно что. Мы, значит, являемся гостями каких-то Клюге. Очень мило с их стороны!
М и х а л. Люблю хорошо воспитанных людей, но предпочел бы, пожалуй, хорошо воспитанную нацию.
Я н. Можешь им об этом написать, когда будем уходить отсюда. На такое письмо надо ответить: «Милостивые господа Клюге! К вашему достоянию мы отнеслись с почтением, но советуем подумать о ценностях, заслуживающих большего уважения, чем мебель и занавески… С благодарностью за гостеприимство! и тэ дэ». Что-нибудь этом роде. Не обидятся, как вы думаете?
И е р о н и м. Какой вздор! Нет, дорогие мои, пишите сами, а меня увольте. Занавески, мебель — это же идиотизм, писать об этом сейчас, когда часы истории…
Появляется П а в е л, в обеих руках — банки с компотом.
П а в е л. Умоляю, оставьте историю в покое! История была там, в лагере. Это было и прошло, а сейчас — жизнь! Жизнь! Кладовая — только успевай рот открывать. (Яну.) На, выбирай: яблоки, вишни, абрикосы… Абрикосы — это ведь уже кусочек жизни! Ах, если бы еще кусок ветчины! (Осматривается.) Тут какой-то магазин, что ли… (Бежит за стеклянную дверь.)
И е р о н и м. Завидую ему. Будто проспал все эти пять лет, а теперь проснулся, бодрый и голодный.
М и х а л. Ну, голоден, вероятно, и ты тоже?
И е р о н и м. Пожалуй, да. Поел бы чего-нибудь вкусного и завалился на сутки.
Я н. Так ведь мы уже возвращаемся. Не веришь?
И е р о н и м. Ну понятно, возвращаемся. Но все это пока еще не то… (После паузы.) А может быть, уже не то?..
М и х а л. Вероятно, на тебя так действует опустевший городок.