Петербургские апокрифы

Поцелуи Венеции {304}

Переулки, то совсем узкие, то несколько шире, вывели меня снова на площадь Святого Марка.

Я только вчера прибыл в Венецию, и мне нравилось отыскивать самостоятельно, пользуясь Бедекером, дорогу на почту и обратно на площадь. Тут я сел на ступени одной из колонн и вскрыл полученное письмо.

«Милый Толя, — прочел я. — Пишу тебе уже в Венецию, — последний пункт, отмеченный в твоем маршруте. Слава Богу! Я не писала тебе, чтобы не испортить радости твоего путешествия, но теперь могу сказать, как страстно жду я твоего возвращения. Кирочка все лето прихварывал — я тоже не писала тебе. Да и вообще трудно и тоскливо все одной и одной. Очень прошу тебя, Толя, не утомляя себя, конечно, все же не очень задерживаться на обратном пути. Даст Бог, еще когда-нибудь соберешься, а теперь возвращайся, голубчик, домой…»

Это писала Таня, моя жена.

Я оглянулся кругом: голуби, пестрая шумная толпа. Венеция! Все эти недели я жил вне памяти прошлого, России, семьи. И сейчас, первый раз с самого приезда за границу, я вдруг почувствовал себя чужим и ненужным ей. Я даже встал и недоумевающе пожал плечами:

— Зачем я здесь? — почти вслух произнес.

В этот момент я забыл, как два месяца назад меня, полумертвого, отправляли за границу, как эта поездка казалась единственным спасением. Забыл, и каким родным чувствовал я себя в Италии, как короткими открытками отделывался от назойливых, мне казалось, вопросов домашних. Сейчас я чувствовал себя русским, чувствовал, что в России у меня остались мать, жена, двое детей. Чужая Венеция казалась неинтересной и ненужной.

Решительным шагом прошел я к столику кафе, тут же на площади, и, потребовав себе черного кофе, написал карандашом на открытке: «Дорогие Танечка и детишки мои. Возвращаюсь. Насмотрелся такого, что на всю жизнь хватит. Здоров. В Венеции пробуду дня три, не больше. Скоро обниму вас».

Я глотал отвратительный горький кофе и оглядывался, отыскивая почтовый ящик.

Звонкий голос у самых ног заставил меня вздрогнуть. Итальянский мальчишка разронял апельсины. Теперь он ползал на карачках, подбирая их, гримасничал и смешил прохожих. Два соседних итальянца протянули ему папиросы. Он закурил сразу две, но поперхнулся дымом, и папиросы при общем смехе полетели на землю. Тоже смеясь, мальчишка снова подобрал их.

— Грязные! — почему-то сказал я по-русски.

— О! Вы — русский? И мы — русский, — совершенно неожиданно выпалил мальчик, оборачиваясь ко мне.

— Хорош русский, — я невольно засмеялся, глядя на его черномазую физиономию.

— Русский, русский, — уверял он, и быстро затараторил по-итальянски, видимо, торопя меня кончить кофе и куда-то идти с ним.

Пирожные на моем столике внезапно привлекли его внимание, и, щелкая языком от удовольствия, он жестами попросил разрешения взять.

— Ну уж, так и быть, ешь, русский.

Я расплатился и встал. Мальчишка был подле, все убеждая идти с ним. Я показал ему написанное письмо, которое надо было опустить в ящик. Он понял, обрадовался и побежал вперед, сильно встряхивая корзину с апельсинами. Почтовое отделение оказалось в двух шагах.

— Vieni,^{305} — снова позвал меня мальчик.

Из какого-то равнодушия, а не любопытства, пошел я за ним. Вошли в приемную антикварного магазина, сплошь заставленную напоказ разным товаром. Тут были и сумочки, и кораллы, и разные бусы и картины. Поднялись по лестнице во второй этаж и оказались в самом магазине. Какой-то странного вида человек встретил нас. Белокурые волосы, такие же борода и усы, особенно заметные на бронзовом от солнца лице. Мальчик что-то пояснял ему по-итальянски.

— Ах, синьор, вы русский? Пожалуйте сюда. Я — тоже русский.

— Вы — русский? — удивился я. — Как же вы попали сюда?

— А вот это — моя лавка. Я уже шестнадцать лет как уехал из России, из Петербурга. Да, из Петербурга. Синьор тоже из Петербурга? А это — мой сын, бамбино,^{306} — указал он на моего знакомого мальчика, — сын, только он почти не говорит даже по-русски. Да и где научиться? Я сам начинаю забывать свой язык. Так редко слышишь его.

— И что же, вы не скучаете по России?

— Ах, синьор, что делать!.. Может быть, синьор посмотрит мой магазин. Синьор давно в Венеции?

Я стал спрашивать цену некоторых вещиц, принимая все это за обычную в Италии хитрость, чтобы заманить покупателя.

— Синьор не должен покупать. Я просто рад поговорить с русским, — остановил он меня. — Сядьте здесь, синьор, и, если будете добры, расскажите мне про Петербург. Что там нового?

Я рассказывал с особенным удовольствием все, что мог вспомнить о родном городе, все мелочи, даже какие новые памятники, мосты и церкви были в последнее время построены. Церкви особенно его интересовали.

— Молиться, конечно, можно везде, — вздохнул он. — Поверит ли синьор, — с жаром говорил он, — я даже вкус чая русского забыл. Сперва еще заходил в кафе, пил. Но здесь совсем не то, совсем не то.

— Как странно, а у меня взят с собой чай, но я с первой же недели бросил его пить и не вспоминал. Хотите, я вам принесу?

— Если синьор будет так любезен. Но и синьор выпьет с нами, не так ли?

— Хорошо, спасибо. Так сегодня, вечером, я приду.

— Если синьору угодно посмотреть что-нибудь в Венеции, то бамбино может его проводить, — предложил русско-итальянский синьор.

Я оглянулся на бамбино. Он тихо стоял подле сидящей у окна с работой женщиной.

— Это — моя жена, синьор, — пояснил хозяин, — синьора Бианка.

Я издали поклонился ей и успел заметить только бледное, усталое лицо и большие, будто незрячие глаза.

— Почему же вы теперь не вернетесь в Россию? — уже на лестнице спросил я.

— О, я бы никогда не жил в Венеции, — в Венеции трудно жить русскому, — но она не хотела уезжать.

Я не понял, о ком он говорит, и смотрел на него.

— Я женился, синьор. Синьора Бианка любит свою Венецию.

Я распрощался и ушел до вечера.

Вечером я пил русский чай у моих новых знакомых. Сам синьор глотал его с каким-то благоговением; синьора Бианка бледно улыбалась, а бамбино больше налегал на сласти, которые были поданы к чаю.

Я снова рассказывал о России и так увлекся, что забыл, где нахожусь, забыл, что, кроме синьора, никто из слушателей меня не понимает, когда вдруг, слегка звякнув чашкой, синьора Бианка отодвинула свой прибор, встала и молча и тихо вышла из комнаты.

Я смутился.

— Синьоре скучно, простите, ради Бога!

— О, нет, нет, — заторопился, тоже, видимо, смущенный, синьор. — Синьор не должен обижаться. Прежде синьора Бианка немного понимала по-русски, теперь, может быть, забыла… Но синьоре не скучно, — нет, нет, синьор. У ней горе, у синьоры, — он понизил голос.

— Горе у синьоры? — повторил я.

— Да, горе. Прошлый год умерла у нас дочка. Синьора Бианка так хотела иметь дочку. Сын не то, сын — на улице, дочь — в доме. И дочка умерла. С тех пор синьора Бианка все молчит и никогда не смеется.