Петербургские апокрифы

— Ведь вот уж теперь ничего не могу решать сам! — говорит Александр Павлович и улыбается.

Наташа вся вспыхивает от какого-то восторга. Ей хочется запеть, закричать, захлопать в ладоши.

Вечером после ужина молодые уехали в Тулу и с ночным поездом в Петербург.

VI

Эти первые часы, проведенные молодыми наедине, были странны. В Туле ночью, прохаживаясь по темному перрону, подойдя к самому концу платформы, около водокачки, они поцеловались. Правда, их заставляли уже целоваться и в церкви, и во время ужина, но те поцелуи были холодные, вынужденные. Они поцеловались и будто испугались чего-то.

— Тебе не холодно, милая? — спросил совсем шепотом Александр Павлович, и голос его был какой-то новый, совсем незнакомый.

Наташе было страшно чуть-чуть и от этого неожиданного поцелуя, и от шепота прерывистого, но вместе с тем сладкого, и, сама понижая голос, она прошептала:

— Мне хорошо.

Они стояли, прижавшись друг к другу, и опять как бы случайно их губы встретились. Было так темно, что даже глаз мужа своего не видела Наташа.

Пришел поезд. Стало светло и суетливо на платформе. Наташа и Александр Павлович были опять как веселые товарищи. Уже сидя в вагоне, они долго болтали о всевозможных предметах, как люди, встретившиеся после долгой разлуки. Наташе захотелось пить, и Александр Павлович побежал на станцию за апельсинами. Только когда в окно уже забелел тусклый рассвет, Наташа, прикорнув в уголку, задремала как-то незаметно на полуслове. Александр Павлович заботливо укутал ее пледом и вышел в коридор.

Весь следующий день в вагоне они были усталые и вялые. У Наташи болела голова, и когда Александр Павлович, после завтрака, сидя, задремал, Наташа неожиданно для самой себя заплакала. Ей стало грустно от мысли, которая как-то не приходила в голову все эти дни, от мысли, что она надолго, быть может, навсегда, рассталась с матерью, отцом с сестрами, с этой ровной тихой провинциальной жизнью. Она старалась плакать совсем тихо, но все же Александр Павлович очнулся и бросился к ней.

— Наташа, моя милая, что с тобой, не нужно… — беспомощно говорил он и, став на колени, брал руки, которыми она закрывала лицо, целовал и так нежно, так ласково утешал, что Наташе уже не казалось, что она одинока, что оставлена одна для новой шумной, незнакомой жизни.

К вечеру приехали в Петербург. Ясными розовыми сумерками проехали они по всему городу, такому необычайному с его дворцами, каналами, Марсовым полем, полному такого волнующего очарования, воплотившему самые несбыточные мечты.

Наташа почти с испугом разглядывала вечернюю толпу, сияющие окна магазинов, блистательный мост через Неву.^{318}

Было уже почти темно, когда они подъехали к белому с колоннами дому Ливерса. Их встретила, приседая низко, Мария Васильевна. В больших комнатах Наташа сразу стала робкой, и хоть Александр Павлович старался шутить, показывал оживленно весь дом, любимые вещи свои, но была какая-то неловкость, и казалось, что чувствовал это даже лакей Яков, подававший изысканный ужин.

После ужина постояли на маленьком балкончике.

— Ты устала, милая. Не хочешь ли пойти отдохнуть? Ведь ты не видела еще спальной, — сказал Александр Павлович.

От этих слов вспыхнула Наташа. Она, никого не поцеловавшая до свадьбы, конечно, что-то знала, что-то угадывала из того таинственного и страшного, что несет с собой любовь.

У туалетного столика горели свечи. Наташа отослала горничную и, стараясь не глядеть в зеркало, так как пугало ее собственное лицо, такое бледное, такое изменившееся, причесалась на ночь. Александр Павлович, поцеловав жену в лоб, неопределенно сказал, что ему надо заняться в кабинете разборкой писем.

Наташа, вся дрожа в этой высокой большой комнате, быстро разделась и спряталась под одеяло. Ей было тоскливо и жутко, минутами ей даже хотелось, чтобы скорей пришел Александр Павлович и голосом своим нарушил эту мрачную тишину.

Но Александр Павлович не шел, и рядом кровать уныло белела подушками и простыней. Истомленная предыдущей бессонной ночью, Наташа забывалась и снова просыпалась, но было так же тихо, только свечи оплывали на столике. Наташа решилась наконец погасить их и, шепча в темноте молитву, которых давно уж не произносила, вся сжавшись в комочек, наконец согрелась и уснула.

Наташа долго не могла понять, что с ней, где она, когда, проснувшись утром, увидела себя лежащей в большой красного дерева кровати, увидела комнату, обитую синим шелком с белыми ромашками. Как смутный сон вставали картины вчерашнего дня; тяжелый и жуткий сон.

Но вот в дверь постучали, вошла горничная, пожелала барыне доброго утра и почтительно ждала приказаний. Наташе почему-то сделалось стыдно ее, и, не решаясь прямо отослать, она мучительно морщила лоб, чтобы придумать предлог. Наконец сказала неожиданно для самой себя сухо:

— Вы не нужны мне пока, я позвоню.

И когда горничная, почтительно и несколько испуганно поклонившись, вышла, Наташа вдруг поняла, что это не сон, что эта комната, этот дом, много других вещей принадлежат ей и что, как настоящая принцесса, может она приказывать и распоряжаться. Такая радость наполнила сердце, так радостно ярко показалось солнце, и только внезапная мысль об Александре Павлович смутила.

Наташа, накинув шелковый капот, сидела перед туалетным столиком, когда в дверь опять постучали. Думая, что это горничная, Наташа раздраженно крикнула: «Войдите», и, увидев в зеркале глубокую злую складку между бровей, сама удивилась на свое лицо.

— Здравствуй, милая, — как-то неуверенно заговорил Александр Павлович, не без робости и удивления взглянув на Наташу, видимо, тоже подметив неожиданную суровую складку между бровей.

— Как странно, — говорил Александр Павлович, — как странно. Я почувствовал себя вчера худо, прилег на диване и проспал всю ночь.

— Почему ты не позвал меня? — прервала Наташа и, вскочив, подбежала к нему, смотрела в глаза ласково и тревожно, вдруг чувствуя то знакомое чувство жалости, теперь какое-то сладкое и нежное. — Тебе было плохо и ты не позвал меня, — повторила она с укором.

— Спасибо, милая моя, заботливая. Но мне сегодня так хорошо, так хорошо. Так радостно и светло. — Он привлек Наташу к себе, и такие слабые, такие нежные поцелуи его будто кололи ее, заставляя дрожать от сладкой мучительной истомы.

Весь этот день, такой ясный, по-осеннему прозрачный, провели они, как окутанные нежным облаком. То без причины смеялись, то вдруг смущались и, проходя узким коридором, тайком быстро целовались, будто преследуемые любовники.

Днем ездили в город, и вновь очарование этих стройных широких проспектов, золотого блеска Адмиралтейского шпица, простора площадей, это таинственное несказанное очарование Северной Пальмиры овладевало душой Наташи, а Александр Павлович, перебирая пакеты с известительными о их свадьбе билетиками, читал адреса и рассказывал о многочисленных знакомых своих и родных, среди которых должна будет протекать новая, такая несхожая с прежней, жизнь Натальи Николаевны Ливерс, владелицы многомиллионного состояния.

Так мягко укачивали пружины коляски, и, касаясь нечаянно руки мужа, встречаясь глазами с его взглядом, испытывала Наташа неизведанный томительно-сладкий восторг.

После обеда в сумерках рука об руку долго ходили по желтым дорожкам сада, мимо багровеющих клумб осенних астр. Ходили тихо, изредка переговариваясь. Холодная догорала заря, дом осветился электрическими лампами, и казалось, что в столовой ждет много милых близких людей, весело сядут все за стол, шумя и смеясь.

Было странно сидеть вдвоем за большим столом. Александр Павлович почти ничего не ел, был бледен, и только глаза из-под тяжелых век вспыхивали. Наташа опять, как вчера, чувствовала себя среди этих больших комнат маленькой и потерянной. Как бы ища защиты, подошла она к Александру Павловичу. Тот взял ее холодные руки и стал целовать. Какими-то новыми были его поцелуи; от них становилось жарко и стыдно. Хотелось вырвать руки, но какая-то чужая воля подчиняла, а он уже обнимал Наташу, и руки его были по-новому сильны и властны, будто все тело охва-тывопи они, овладевая. Послышались шаги — это шел лакей Яков убирать со стола. Не глядя на Наташу, сказал Александр Павлович, почти приказал: