Петербургские апокрифы

Здесь они первые подали пример смирения перед случайностями судьбы, не гнушаясь самыми грубыми и тяжелыми работами, столь непривычными для их нежных рук. Собрались уже почти все друзья, и так как никто не принес особых новостей, то мы тихо беседовали за круглым столом в моем кабинете, в то время как старшая Лебо ловко и быстро приготовляла нам чай.

Запоздавший Альберт казался очень взволнованным. Еще с порога он задыхаясь, крикнул: «Виферт здесь! Он приехал сегодня утром и по моему настоянию обещал сегодня же посетить вас».

Хотя я и не разделял увлечения многих наших друзей этим ханжой из евреев и роялистом из парикмахеров, но, никогда не видавший его и много слыхавший рассказов о нем, самых разноречивых и странных, я ждал его приезда с большим нетерпением, и новость Альберта, не совсем ожиданная, взволновала нас всех, кроме Жюстена, лично вовсе не знавших так внезапно приобретшего столь сомнительную известность Виферта.

Разговор сделался сразу вялым и рассеянным, и напряженное ожидание, тщетно скрываемое, заняло всех.

Из моего окна были видны далекие поля и прямая дорога, ведущая к дому, обсаженная слегка пожелтевшими буками; поэтому, когда Альберт вполголоса растерянно сказал: «Он идет», и мы все невольно, не прерывая разговора, обратились к окну, то еще издали в бледных сумерках четко выделилась высокая, несколько согбенная фигура. В длинном, ниже колен, сером кафтане, с тростью и молитвенником в руках, медленно и осторожно приближался Виферт, как будто ничего не замечая, как слепой или лунатик, и стук его трости, хотя и неслышный, чувствовался в его точных, размеренных движениях руки, сжимающей бронзовый набалдашник.

В комнату вошел молодой человек, совершенно бледный, с черными, слегка вьющимися волосами. Только выражение какой-то постоянной сладости на красивом, тонком лице выдавало его происхождение. Он держался очень скромно; но его смущенность казалась несколько деланной. Обходя присутствующих, он здоровался, низко кланяясь, крепко пожимая руки своей влажной и холодной рукой и оглядывая всех тусклыми, пронзительными глазами почтительно и назойливо. Совершенно неожиданно дойдя до сидящей с краю нашей новой знакомой, Цецилии Рено, барышни скромной и ничем не замечательной, Виферт вдруг опустился перед ней на колени и, целуя ее руку много раз с каким-то остервенением, стал выкрикивать голосом высоким, даже визгливым:

— Избранная, чистая! Перст Божий! Мученица святая!^{91}

Он захлебывался, стоя на коленях перед барышней, глядящей на него почти с ужасом. Затем он встал и, со смущенной улыбкой очистив свои панталоны, отошел в сторону, я же старался быстрыми вопросами о старых друзьях и делах в Париже завязать разговор и замять неловкость этой странной выходки.

На все Виферт отвечал робко и неуверенно, имея вид провинившегося школьника. Только когда кто-то спросил, как поживает Робеспьер,^{92} он, на минуту выдавая свое какое-то другое, скрываемое лицо, резко воскликнул: «Не беспокойтесь! Он скоро…» — и, снова овладев собою, не кончил начатых слов.

— Может быть, вы расскажете нам только по смутным слухам известные подробности убийства Марата? — спросил я.

— Да, да, конечно. Только эти свечи… свет слишком силен; мои глаза не могут выносить синих крылышек херувимов, — забормотал он, еще более побледнев и тревожно озираясь на свечи, под темным абажуром почти незаметные. Я сделал знак задуть их, и в наступившей темноте только слегка выделились пятна окон сквозь занавески и лицо Виферта, вытянувшегося на высокой спинке стула и некоторое время совершенно молчащего.

— Спаси нас, — начал он каким-то новым, певучим голосом, от которого сразу сделалось все странно, жутко и сладко. — Спаси нас. Укрепи маловерие наше.

Он закрыл глаза руками, как будто про себя продолжая начатую молитву, и через несколько минут заговорил:

— Камни, камушки любит Пречистая. Цветочки сбирает в поле. В венках изумрудных ангелы беседуют с нею и чудные сны и виденья посещают ее. Смотрите, смотрите! Чудесны милости к нам Благодатной.

Сначала медленно, потом все быстрей и быстрей, в такт слов закружил он своими, как два мягких крыла, длинными руками в странных зачаровывающих движениях.

Кто-то сдавленно-истерично вздохнул, но больше я уже не чувствовал окружающих.

— Ты услышишь наши молитвы. Ты укрепишь нас посещением своим, Пречистая, — говорил Виферт, и робко колебались тени, светлые тусклым светом, и расплываясь, будто тяжелый туман, рассеиваясь, открывал скрытые дали.

— Уже близко свершение, — воскликнул он. — Спаси нас! Дай коснуться твоих одежд. Открой нам тайны твои чудесные.

И вот уж тонкий аромат далекого поля донесся до меня. И вот спала последняя пелена, и сиянье ослепило глаза, привыкшие к мраку.

— Ты уже с нами, Всеблаженная? — спросил Виферт дрогнувшим голосом, ожидающим ответа. И в тягостном молчании раздалося тихо, но явственно:

— Да.

— Ты откроешь нам пути свои?

— Да.

— Ты поведешь нас за собой?

— Да.

В смутном дрожании открылось желтое поле и солнце склоненное — сзади. Медленно, раздвигая мягко шелестящую рожь, с опущенным лицом, в темном платье с мелким узором, с серой папкой для рисунков в одной руке и белой ромашкой в другой прошла та, которую, никогда не видав, я сразу узнал.

По легкому трепету, опять напомнившему о присутствующих, я догадался, что не одному мне было видным чудесное видение.

В странном припадке Виферт застучал кулаками по столу, восклицая бессвязно: «Слава совершению твоему. Веруйте, веруйте! Держите пророчество, братья, крепче, крепче. Скоро откроются вам последние тайны».

Затем он стих, как бы изнемогая в страшной усталости, и, через несколько минут совершенно спокойно попросив зажечь свечку, прочел по вынутой тетради:

«Милые сестры и братья! Вот я прихожу к вам, чтобы насытить ваши сердца сладкой любовью и ненавистью, еще более сладкой.

Я приехала в Париж с утренним дилижансом из Каенны. Какие-то толстые монтаньяры^{93} всю дорогу заставляли меня улыбаться про себя своими пошлыми, самодовольными рассуждениями, не допускающими возможности, что уже близок конец их торжества.

Мой багаж был перенесен в гостиницу „Провиданс“, где я провела несколько дней самых счастливых в моей жизни. Сладко было медлить, зная, что уже отмечена роковым знаком участь того, который, ничего не предполагая, окруженный друзьями, еще расточал свои кровожадные замыслы.