Петербургские апокрифы

— Не называйте своего имени, — воскликнул он, — я вас узнаю. Я хорошо помню, что я вас видел. Ба, да ведь это сам Прекрасный сделал честь посетить меня! Поверьте, мы все были заинтригованы вашим появлением и таким же быстрым исчезновением. Вероятно, маркиза боялась показывать вас. Да, да?

— Маркиза арестована сегодня ночью, — прервал я его наконец.

Казалось, он несколько смутился, но заговорил еще быстрее:

— Этого следовало ожидать. Такая неосторожность. Она погубит нас всех. Хорошо, что мы не сделали решительного шага.

Он быстро ходил по светлой квадратной комнате, размахивая руками, то останавливаясь против меня, то садясь у клавесина и беря на нем несколько аккордов.

Он был небольшого роста с бледным, как бы утомленным лицом и тонко подведенными голубой краской, несмотря на ранний час, глазами.

Неожиданно он повернулся ко мне.

— Вы наш друг? Вы знаете все и готовы умереть за наше дело? Это очень серьезно!

Взгляд его, острый и холодный, в первый раз остановился на мне, так как до сих пор он глядел куда-то в сторону. Я смутился еще раз, уже несколько оправившись с начала разговора.

Не дожидаясь моего ответа, Летаж подошел к портрету, закрытому густой вуалью и, встав на стул, откинул ее.

В розах был виден тонкий профиль девушки. Золотая корона, как сиянье, венчала ее; тонким узором портрет был просечен около глаза. Вглядевшись пристальней, я узнал сильно измененные черты Марии-Антуанетты, вероятно еще дофиной.

— Королева! — воскликнул я.

Он же несколько минут не мог оторваться от нее и с какой-то новой улыбкой, обернувшись ко мне, заговорил:

— Разве мы не умрем за нее. Великая королева; величайшая из носивших корону. Благостно расточившая нам свою красоту. Любовница Вечности. Божественная. Вы не видали ее. Вы не касались ее. Что вы знаете. Что вы можете говорить о красоте и любви.

Его слова становились все менее понятными.

Наконец он закрыл портрет, слез со стула и сказал совсем просто:

— Вы имеете очень утомленный вид. Вы отдохнете, а потом я представлю вас друзьям, и мы подумаем, что делать.

Он отвел меня в соседнюю комнату, несколько меньшую, но еще более светлую, так как солнце било прямо в окно. По стенам было много шкапов; в простенках висело несколько портретов с таинственными надписями; на одном я узнал толстого Калиостро.^{103}

Вместо постели я нашел низкий диван, покрытый мягким ковром. Служанка растопила камин, и я заснул, согревшись и слыша звуки клавесина из соседней комнаты.

В сумерках я проснулся, чувствуя на себе чей-то взгляд.

Господин Летаж стоял передо мною совсем одетый к выходу.

Глава X

Решено было, что я поселюсь вместе с Густавом Коме.

Он не внушал мне особенного доверия своими вороватыми глазами, шрамом повыше брови и манерами самыми вульгарными, хотя говорили, что его даже представили ко Двору; но он был веселый малый, принявший меня очень охотно под свое покровительство и даже щедро снабжавший карманными деньгами, шедшими, конечно, не из его кармана, как и все прожитое, пропитое и проигранное нами в те дни, что, впрочем, мало интересовало меня.

У нас были две комнаты и все время — свободным, которое мы занимали без всякого труда: днем — прогулками в Булонском лесу и визитами к многочисленным, часто очень почтенным, знакомым Коме, вечером — посещением театров, кофеен, маскарадов, притонов для игры и других развлечений.

В ту зиму Париж веселился, как в далекие годы царствования Помпадур,^{104} и публичные балы в опере, вошедшие в моду в самом высшем обществе, были очень удачны.

Мы не расставались с Коме, кроме его отлучек по делам, впрочем, очень коротких, и часов, в которые он принимал дам, часто посещавших его даже в каретах, или сам отправлялся на свидания, что тоже кончалось обыкновенно довольно скоро.

Это время я скромно проводил за чтением романов, которых запас у Коме казался неистощимым.

Но наша дружба кончилась чуть-чуть не смертной враждой, и вот по какому поводу.

Самой значительной и регулярной нашей разлукой были часы до обеда по воскресеньям, которые Коме проводил в своей комнате, конечно, не один, я же отправлялся к господину Летажу, относившемуся ко мне с большой симпатией, вполне разделяемой.

Однажды Коме, встав очень озабоченным какой-то запиской, запечатанной, как я заметил, печатью с изображением ключа и амура, после некоторой заминки обратился ко мне с просьбой посидеть дома и, если придет его кузина Луиза, — которую, по его словам, он ждал сегодня в первый раз, сам почти не зная, — принять ее до его прихода.

Мельком он заметил, что кузина его почти девочка, из строгой семьи, что заставит, конечно, меня держаться с ней совершенно скромно и прилично. Впрочем, он обещал вернуться очень скоро.

Не придав особенного значения его просьбе, я уселся за читаемый мною тогда с жадностью трогательный роман аббата Прево,^{105} и когда постучали в дверь, я почти забыл о предупреждении Коме и был несколько удивлен, увидав совсем молоденькую барышню.

Она тоже несколько смутилась, встретив не того, кого ожидала. Вежливо я попросил ее взойти и подождать моего друга, передав его поручение посидеть со мной.

После короткого разговора о погоде и новых операх я нашел вполне приличным занять барышню рассматриваньем картин, приложенных к книге, решив пропустить одну, как несколько рискованную.

Я положил книгу перед нею, сам встав сзади, чтобы перелистывать страницы и давать необходимые объяснения. Мы уже прошли так отъезд Манон и Де Грие в Париж; их комнату, где они нежно ужинали, причем Манон сидела на коленях у кавалера, и дошли до объяснения в монастыре.

Желая сделать вполне невинный комплимент барышне, я сказал:

— Вы несколько похожи на Манон лицом.

Она засмеялась и ответила с живостью, немножко удивившей меня:

— А вы зато нисколько на Де Грие.

— Отчего же? — спросил я обиженно.

— Да вы напоминаете мне скорее мою подругу Алису, чем кавалера, — со смехом ответила она и, быстро сняв свою косынку, накинула ее на меня и подвела к большому зеркалу.

Посмотрев на себя, я должен был признаться, что, правда, во мне много было делающего похожим на девочку, даже кроме чистого подбородка. Но я смотрел не только на себя. И как будто только что увидев, я заметил, что Луиза была очень хорошенькая и, несмотря на коротенькое платье, уже не совсем девочка; тонкий вырез, когда она сняла косынку, несколько открывал шею; глаза ее блестели от смеха; щеки покрылись румянцем; слегка пухлые губы улыбались насмешливо и вызывающе; и мне вдруг захотелось ее поцеловать, думая, что это всегда можно будет обратить в шутку.

Но прежде чем я успел решиться, Луиза вдруг обняла меня за голову и поцеловала в самые губы со словами: «Здравствуйте, моя милая Алиса», — и затем отбежала, как бы дразня и подзадоривая догнать ее, что я и не замедлил сделать.

Все еще принимая ее резвость за простую шалость, я с радостным удивлением скоро убедился совершенно в другом, и мы провели, вероятно, не очень мало времени на постели моего друга, совсем позабыв об осторожности и оставив историю Манон Леско недосмотренной в самом начале.