Петербургские трущобы. Том 1
Шрифт:
И все это ждет очереди своего дела, все это притянуто к следствию: иной – как истец, другой – как ответчик, третий – как свидетель: всем есть место, до всех есть дело.
Вводят из передней комнаты мужичонку в арестантском сером костюме. Мужичонко на вид – маленького роста; волосы каштанового цвета, длинные, взбитые в беспорядке; безусое и безбородое лицо добродушно до того, что выражение его переходит даже во что-то детское, беспечное, во что-то
– Кто таков? – раздается голос следователя.
– Из господских… – робко начинает, озираясь по углам, мужичонко.
– Как зовут, сказывай; какой губернии, уезда какого? – подшептывает ему сзади вольнонаемный писец, стоящий тут для того, чтобы выслушать допрос и после записать показание со слов мужичонки.
– Крестьянин… Калужской губернии, Козельского уезда, Иван Марков, – поправляется мужичонко, однако все еще робким голосом.
– Сколько лет? – спрашивает следователь.
– Двадцать три.
– За что взят?
– Милостыньку просил, вашеско благородие.
– По какому виду живешь?
Мужичонко заминается и молчит, уставя в следователя свои глаза, которые при этом вопросе вдруг сделались глупыми, бессмысленными и как бы ровно ничего не понимающими из того, что спрашивают у их обладателя. Вообще видно, что последний вопрос следователя больно ему не по нутру.
– Что ж молчишь-то, или без глаз ходишь? [290]
Мужичонко при этом вопросе вздрагивает и, словно очнувшись от забытья какого-то, встряхивается всем телом.
[290]
Без паспорта (жарг.).
– Ну, что же? точно? без глаз?
– Есть воля ваша, вашеско благородие!
– На исповеди и у святого причастия бываешь?
– Не, не бываю…
– Почему так?
– На исповедь не ходил, потому – раскаиваться не в чем, значит, коли пашпорта нет.
– Так что ж, что нет?
– Да как же без пашпорта каяться-то? Знамо дело, без пашпорта и каяться нельзя.
– Зачем в Петербург пришел?
– На заработки пришел… А как вышел срок пашпорту, домой собрался, – продолжал арестант, немного приободрившись и оправившись от первого смущения. – Двадцать пять рублев денег имел, да на серскасельской машине украли и мешок и деньги, – я там жил, значит… Ну, домой вернуться не с чем – я так и остался…
– И давно без паспорта?
– Поболе года уже… да год по пашпорту жил.
– Женат или холост?
– Женат… жену в деревне оставил.
– Как же она там без тебя живет? поди, чай, избалуется?
– А пусть ее балуется!.. мне же лучше!..
Этот ответ немало изумляет следователя.
– Как так? – спрашивает он. – Да коли она там с другим парнем слукавится?
– Что ж, в этом худа никакого нет. Пущай ее слукавится… по крайности, как ежели домой вернусь, так авось, бог даст, работника лишнего в семью родит – мне же подспорье будет… Это ничего, это хорошо, коли слукавилась.
– Ну, конечно, это твое дело!.. Как же ты без глаз-то больше года прожил? Чем занимался?
– В поденной работе жил… То у того, то у другого хозяина, пока держали, где день, где два, а где и неделю – так вот и жил.
– А милостыню зачем стал просить?
– А вот –
летось жил я у хозяина на Обводной канаве; порядимшись было дрова к Берендяке на лесной двор таскать, да заболел я тут. Хозяин не стал держать на фатере; говорит: «Помрешь, пожалуй, а мне с тобой и тягайся тогда! – иди, благо, куда знаешь!..» Ну, я и пошел.– Куда же пошел-то?
– А в кусты…
– Как в кусты?
– А так, в кусты… за Московскую заставу – там и жил в кустах тех.
– Больной-то?
– Да, нездоровый; так и жил.
– А ночевал-то где?
– А все там же, в кустах… был на мне зипунчик такой в те поры; так вот им-то прикроешься от холоду, и спишь себе.
– А кормился где и как?
– Да есть-то в ту пору оченно мало хотелось мне… Ну, деньжата кое-какие пустяшные были; выйдешь на дорогу – там лавочка была – купишь себе булочку да и кормишься день, а ино и два… А то вот тоже травкой питался…
– Какой травкой?
– А кисленькой… Травка такая есть… щевелек прозывается – ею и питался… Ну, а там ягодка поспевать стала – так ино вот ягодки али бо листиков там разных пощиплешь – ну, и ешь себе…
Мужичонко на минуту приостановился и о чем-то грустно раздумался.
– А потом в здоровье чуточку поправился, – продолжал он, – вышел из кустов, только в силу еще не взошел – работать не мог и места не сыскал себе – по той причине и милостыньку стал просить.
– И долго в кустах ты прожил?
– Да за полтора месяца прожил-таки – не оченно долго!
– И ты не врешь?
Мужичонко остался очень удивлен этим последним вопросом. Действительно, он рассказывал все это столь простодушно и с такою детски-наивной откровенностью, что трудно было тут подметить неискренность и ложь.
– Пошто врать! – заговорил он на вопрос следователя. – Я должон со всем усердием открываться; как это было, так и рассказываю… Уж соблаговолите, ваше благородие, отправить меня на родину! – прибавил он после некоторого размышления. – Надоскучило мне тутотко без глаз-то мотаться… Дома отец, али бо мир хоть и всыплют сотню-другую, а все же оно легче, потому – дома; значит, в своей стороне. А чужая сторона, какая она? – без ветру сушит, без зимы знобит. Уж это самое последнее дело.
И мужичонку уводят в другую комнату – записывать его показание, а на место его появляются две новые личности.
– А!.. Божии страннички, мирские ходебщики! добро пожаловать! – приветствовал вошедших следователь.
Те по поклону.
Один из них – ражий, рыжебородый, длинноволосый и сопящий мужичина в послушническом подряснике, с черным стальным обручем вместо пояса. Другой – нечто ползущее, маленькое, низенькое, горбатенькое и на вид очень несчастненькое и смиренное. Вползло оно вместе с ражим своим сотоварищем и забилось в угол, как еж, откуда подозрительно поводило своими глазками, словно таракан усиками.
Читатель, конечно, узнал уже обоих.
– Кто таков? – обратился следователь с обычным форменным вопросом к Фомушке-блаженному.
– Кто? я-то?
– Да ты-то!
– Сам по себе! – отрывисто прошамкал блаженный, с нахальством глядя своими быстрыми плутовскими глазами прямо в глаза следователю.
– Вижу, что сам по себе; да каков ты человек-то есть?
– Божий.
– Все мы божьи; а ты мне объявись, кто ты-то собственно?
– Я-то?
– Да, ты-то!
– Я – птица.