Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

И когда пришла уверенность, что я не сплю, это не сон, не выдумка, не мара – я толкнул ее сильно, крикнул – «уйди, гадина, ты кровосмесительница…» – но было уже поздно. Я уже был весь в ней, и любила она меня яростно, щедро и беспамятно.

А потом отвалилась в сторону, глубоко и облегченно вздохнула, поцеловала-укусила меня в грудь и сказала ясным светлым голосом:

– Ну не сердись, любименький дурачок… Ты невыносимо добродетельный… Ведь тебе же хорошо было?… Тебе же сладко со мной было?..

Мне было сладко. Господи, что же я совершил? Как же я выблюю из себя эту ядовитую горечь греха за миг насильной сладости?

– У тебя нет ванны? – спросила Эва.

Я с трудом разлепил губы:

– Она разрушена. Доживем так – в грязи…

Она помолчала, перегнулась через меня, и мне прикосновение ее было отвратительно, и она, наверное, почувствовала это, потому что взяла с полу сигареты, закурила, отодвинулась к самому краю дивана и медленно сказала:

– Это не грязь. Я люблю тебя. Давно…

– А я тебя нет.

Она пустила вверх длинный росток дыма, задумчиво спросила:

– Тебе сейчас хочется дать мне по морде? Сделать больно? Оскорбить?

– Нет. Ты здесь ни при чем.

– Эх ты, агнец Божий! Берешь грех мира на себя?

– Ничего я не беру. Переспали, и все. Ты же этого хотела.

– Нет! – Она стремительно приподнялась на локте. – Я не этого хотела! Я хочу жить с тобой всегда…

– Не будет этого…

– Почему, Алешенька?

– Не надо говорить об этом, Эва. Тут даже обсуждать нечего, ты для меня не существуешь. А я сам – почти умер…

Ула! Я не прошу у тебя прощения. Ты ведь и не узнаешь никогда об этом сумрачном кошмаре – в разоренном мерзком жилище, сгнившем, истлевшем, с падающими с потолка крысиными гнездами. Ула – от всей любви своей – пожалей меня, мне одному нести в себе эту ночь распада и извращения.

Мы долго лежали молча, рядом, но не касаясь друг друга, и мне казалось, что, если я нечаянно дотронусь до гладкой прохладной Эвиной кожи, я опалю себе руку до кости, я сожгу себя, как прикосновением к медузе. Эва уткнулась лицом в подушку, и дыхания ее было совершенно не слышно, но я знал, что она не спит.

– Нет, ты не умер, – тихонько хмыкнула Эва. – Ты любишь эту женщину?

– Тебя это не касается.

– Как знать…

Сердце заткнулось у меня где-то под горлом, мне не хватало воздуха, мои легкие лопались и шуршали, как пересохшие жабры.

– Ты что-нибудь знаешь об Уле? – спросил я медленно.

– Знаю, – негромко и спокойно ответила Эва.

У меня недоставало сил спросить, а Эва так же неслышно дышала. И молчала.

– Что?

– Она у меня, – бормотнула Эва в подушку.

Скрючившись, я неловко, торопливо одевался, не попадая в рукава и штанины, мне было очень стыдно быть голым перед этой чужой жутковатой женщиной.

Хлебнул прямо из горлышка недопитой бутылки, которую принесла в мой незапамятно долгий беспробудный ужасный сон Эва. И не почувствовал вкуса – будто воду.

– Как мне увидеть Улу?

Эва тихо засмеялась:

– Ты просто дурачок… У нас – тюрьма. А в наших тюрьмах, как ты знаешь, свиданий не бывает…

– Что же делать?

– Ничего, – сказала она, не отрывая головы от подушки. – Коли такая любовь – жди. Если хочешь, надейся на меня…

– Ты меня шантажируешь?

– Нет. Просто вы, Епанчины, привыкли всем забесплатно пользоваться. А в жизни за все надо платить…

Я встал, надел свою куртку, вернулся к столу, собрал и положил в карман конверты с запросами о Жигачеве и тихо вышел из комнаты, бесшумно притворив за собой дверь. В коридоре пронзительно заскрипели под ногами щелястые расползающиеся доски. Щелкнул замок – и я на лестнице. Черным ходом – во двор.

На улице бесновался ветер, носивший тучи холодной водяной пыли. Вокруг фонарей дымились шары синеватого пара. Шипели в лужах машины. «Моська» зарос ровными круглыми бородавками капель. Я провел по крыше рукой, и на этой пупырчатой блестящей спине вспухла проплешина. Махнул рукой и пошел пешком – неведомо куда.

Черные щели почтовых ящиков. Влажный тряпочный запах облетающей листвы. Гул полночных бездомных автобусов. Сочащиеся краснотой, как сукровицей, буквы «М» над запертыми дверями метро. Плотная душная вонь в зале ожидания Курского вокзала – тысячи спящих людей на деревянных лавках, на полу каменном, на ступенях замершего эскалатора, на прилавках закрытых киосков. Они все сорвались со своих мест, гонимые, как и я, тоской и страхом, и кочуют куда-то без цели и смысла.

Старухи, дети, солдаты, деревенские мужики, молодые девки, командировочные служащие разметались в беспокойном трепетном сне на коротком привале. Скоро подъем, и дальше – в бессмысленный и бесконечный путь.

Рухнула навсегда оседлая жизнь, став вечным бродяжничеством. Взорвали, затоптали, изгадили, забыли путь из варяг в греки. Мы вершим нескончаемый кольцевой маршрут из печенегов в половцы. Обезлошадевшие, спешенные скифы.

Прочь – в дождь, в пустоту, в ветер! И у ночи есть конец.

С рыком и гиканьем волокло меня в отчаяние по одичавшему мертвому городу, дотла разрушенному и разграбленному собственными хозяевами, пока не бросило, обессиленного и мокрого, у собственного порога – в комнате было пусто, пахло духами Эвы, пролитым коньяком, окурками, белела разворошенная постель на диване, мутно светила желтая лампа, и набухало серостью оконное стекло.

На столе лежал плотный белый конверт. Я взял его в руки, медленно, будто по слогам прочитал на нем, пытаясь понять смысл: «Эва, очень прошу тебя передать это письмо Алешке – я сам не успеваю до отъезда. Целую, Всеволод».

Разорвал конверт – оттуда выпало десять хрустких глянцевитых новеньких сторублевых купюр и записка: «Алешка, я знаю, что у тебя сейчас плоховато с деньгами. Возьми в долг. Разбогатеешь – отдашь. Твой Севка».

46. Ула. Шифр 295

Бес, который манил Ольгу Степановну, так удачно увернувшийся от нее в погоне на троллейбусе, вернулся к ней ночью, уговаривал, стращал, прилещивал, но она ему не поддалась, с криком бегала по палате, ловила его, ругалась и плакала, с разбега перевернулась через мою кровать, разбила в кровь лицо, получила от дежурной сестры двойную дозу аминазина и теперь лежала неподвижно, почти бездыханная, с огромным синяком под глазом и присохшей бурой пеной на губах.

А Клава Мелиха, прячась за изголовьем моей кровати, рассказывала жарким шепотом, что теперь она выследила точно и знает наверняка, что здесь у них приемно-передаточный шпионский центр.