Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

И подобрал ее я – полковник-учитель – не на панели, а в ресторане «Москва». На дне рождения моего боевого друга Семена Ковшука – ее родного, можно сказать, единоутробного брата.

Большая была гулянка! Я приехал с небольшим опозданием, и почти все уже были сильно пьяные. Она сидела во главе стола рядом с блаженно дремлющим Семеном, олицетворяя его родословную, семью и вечное бобыльство. Большая, белая, красивая, с темно-русой косой, сложенной в высокую корону.

Я выкинул с места ее правого соседа – какого-то малозаметного шмендрика, сел рядом и налил себе и ей по фужеру коньяка.

– За знакомство! – И чокнулся с ней.

– Со свиданьицем, – кивнула она и сделала хороший глоток.

– Павлуша! – наклонился ко мне ближе Семен. – Это сеструха моя Людочка! Ты к ней грабки свои ухватистые не тяни, она у меня как цветок чистый…

– Послушай, цветок чистый, – обратился я к Людке, – что это они тут так быстро нарезались?

– Не знаю, – пожала она круглыми плечами и сморгнула малахитово-зеленым глазом. – На работе устают, наверное, много нервничают…

– А ты на работе не нервничаешь? – поинтересовался я.

– Не-а, – покачала она головой и розовым, кошачье-острым язычком облизнула пухлую нижнюю губу. – У меня работа хорошая, спокойная…

Семен дернул за руку сестру:

– Ты, Людка, держи с ним ухо востро. Оглянуться не успеешь, он уже между ляжек урчать приладится…

– Отстань со своими глупостями! – жеманно мотнула своей русой короной Людка.

– Глу-у-упостями! – обиженно протянул Ковшук. – Ты его не знаешь! Он у нас орел! Один на всю Контору! Далеко пойдет, коли мне не прикажут остановить его…

Я и ухом не повел, легонько погладил ее ладонь, ласково сказал:

– Не обращай внимания. Ты про свою работу говорила…

– Я в Кремлевской больнице работаю. Физиотерапевтом…

Ай да цветок чистый! Мы-то знаем, зачем в Кремлевке берут в физиотерапию да в водные процедуры, в массажную таких вот молодых красивых девок!

А праздник меж тем бешено развивался. Славные мои коллеги, товарищи и отчасти подчиненные, устав на нашей тяжелой, нервной работенке, теперь отдыхали вовсю. Один спал, аккуратно уложив морду в блюдо с рыбой, другой наблевал на дальнем конце стола, двое мерились силой, уперев локти на столешницу и надувшись до синевы, вязко ругались матом, оперативник Столбов задумчиво ел руками из вазы крабов в майонезе, все жадно пили, а Лютостанский танцевал.

Конечно, это надо было видеть. Кажется, он один пришел на гулянку в форме и теперь праздновал свой час. Ломаной, развинченной в каждом суставе походкой он подходил к любому ресторанному столику и, не спрашивая ни у кого разрешения, брал бабу за руку и вел танцевать. И ни один из геройских кавалеров не прогнал его прочь, и бабу силком не возвратил на место, и галантного Владислав Ипполитыча по морде не хрястнул. Потому что на этой голенастой лупоглазой саранче был броневой панцирь майора госбезопасности.

Забавное это было зрелище – танцует саранча в человеческий рост. Лютостанский танцевал хорошо, гибко, ловко, легко. И удивительно непристойно. Он прижимал к себе партнершу так, что она входила всеми своими мягкостями во все изгибистые сочленения его остроломаного тулова, он мял ее и тискал, наклонял под собой до самого пола, вздергивал на себя, и в каждом повороте его сухая, тощая нога в синих бриджах оказывалась у нее между ляжек. Это были странные танцы. Он своих партнерш в центре зала, на глазах растерянных кавалеров раздевал, мял, насиловал, и, когда замолкала музыка, у этих баб был затраханный вид.

Но никто слова не вякнул – на Лютостанском была защитная форма с синими кантами. Он так распалился этими танцами, похожими на сексуально-эротическую физкультуру, что с разбега уцепил Людку Ковшук за руку и шаркнул ножкой:

– Разрешите?..

– Пошел вон, – сказал я ему ласково.

– Что-что? – переспросил он удивленно, все еще пребывая в своем пляско-половом экстазе.

– Ничего, – пожал я плечами. – Деликатно предлагаю пойти на хрен… Не по твоим зубам девочка…

То ли он выпил в этот вечер лишнего, то ли его вялые гормоны от запаха женского пота и одеколона забушевали, то ли Минька Рюмин его чем-то обнадежил, но вдруг этот говенный лях забыл свою трусливую сдержанность и спросил с вызовом:

– А почему? Интересно было бы узнать!..

И вылупил на меня огромные серо-зеленые глаза удавленника.

– Потому что у тебя сфинктер слабый, – громко засмеялся я. – Если узнаешь, кто ее танцует, ты посреди зала обоссышься…

Людка испуганно-внимательно посмотрела на меня, и Лютостанский сразу очнулся от припадка храбрости, залепетал что-то невнятное, загугнил, закланялся, и я по-товарищески добро сказал:

– Иди, Владислав Ипполитыч, иди танцуй, не маячь. Тут тебе ничего не светит…

Он нырнул в месиво пляшущих тел, а Людка, придвинувшись ко мне ближе, спросила:

– А кто меня танцует?

– Я.

– Чего-то не заметила, – неуверенно усмехнулась она.

– Ты просто об этом еще не знаешь. Не успел сказать…

Через час все уже напились до памороков. Никто и не заметил, как мы ушли. Была середина ночи, весна. Плотный, тугой ветер ходил колесом по Манежной площади. Город дремал жадно и зыбко, как солдат в окопе. Люди спали тревожным и сладким сном, пластаясь по своим кроватям, судорожно, как любимых, тискали подушки и круче вворачивались в коконы одеял, потому что и во сне помнили: в любой миг их могут поднять из постелей, в которые они не вернутся никогда. И поскольку мы – вынимавшие людей из постелей – знали, что завтра могут вынуть нас самих, то так и получилось, что по ночам мы никогда не спали. Работали или отдыхали, а все равно, ночь была нашим днем. Одно слово – кромешники.

И в ту ночь я не спал. Людка занимала угловую комнату в коммунальной квартире, и, когда мы шли по коридору, она негромко пришептывала:

– Не стучи каблуками… Соседи… Неудобно… Боюсь…

А я засмеялся:

– Плюнь… Скоро в отдельную большую квартиру переедешь…

Она хихикала тихонько:

– Ты, что ли, отжалеешь? – Не понимала, глупая, какую роль я ей назначил в будущей пьесе. Не знала, что всенародной героине, можно сказать, спасительнице Отчизны негоже жить в обычной коммуналке…

Я лежал, задрав ноги на спинку кровати, а Людка мылась в большом эмалированном тазу, и спазмы похоти накатывали на меня неукротимо, как икота. В полумраке комнаты дымилось белизной ее гладкое тело, по которому с шорохом скатывались струйки воды, тяжелая охапка волос рухнула на спину – густая русая плащаница до самой круглой оттопыренной попки, похожей на две свежие, наверняка горячие сайки. И гудящие от упругости волейбольные мячи грудей. Сладкий, безусловно, человек. Каких, интересно знать, министров и маршалов умирающую старческую плоть она оживляла своей физиотерапией в Кремлевской больнице?