Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

– Тогда он погубит свой народ, потому что третьего не дано – или они организованно и спокойно переедут к месту нового поселения, или они должны будут неблагоразумно умереть.

Валленберг глубоко вздохнул, как зевнул:

– А почему я это должен сделать?

– Не почему, а зачем, – поправил я. – Если вы сумеете уговорить Элиэйзера Нанноса, то мы разрешим вам выехать на родину…

Валленберг не вздрогнул, не дернулся, внешне он оставался так же каменно-спокойным. После короткого молчания он сказал:

– Вы держите меня здесь восемь лет, и однажды вы вынуждены будете меня отпустить. Даже если я не совершу эту мерзость предательства. Я готов подождать еще несколько лет.

Я встал, прошелся по комнате, подошел к нему и положил руку на его плечо:

– Господин Валленберг, не надейтесь. То, что вы мне сказали, – это глупость. Для вашей страны и для вашей семьи вы уже давно мертвы. Следы ваши затеряны навсегда. И если вы не проявите благоразумия и не захотите нам помочь, вы никогда отсюда не выйдете, вы безвестно сгниете в этом мешке…

Валленберг снова судорожно вздохнул-всхлипнул:

– За эти годы я отучился удивляться чему-либо. Во всяком случае, я хочу вам сказать, что я не сделаю этой подлости, ибо вы хотите моим именем и именем цадика Элиэйзера Нанноса прикрыть убийство целого народа. Я не боялся в Венгрии гестапо, я и здесь вас не испугаюсь…

И все это он говорил скрипучим тихим испуганным голосом.

Я развел руками:

– Ничего утешительного тогда вам сообщить не могу. У вас есть возможность поразмышлять пару дней. Если вы передумаете, уведомите меня о том, что вы готовы на переговоры. Если вы не надумаете ничего разумного – я повторяю снова, – вы умрете здесь безвестно.

Больше я никогда его не видел. Через четыре года после этой встречи Громыко уведомил шведов, что Валленберг скончался семнадцатого июля сорок седьмого года в больнице внутренней тюрьмы от сердечного приступа. Я не знаю, жив ли Валленберг сейчас, или он скончался от сердечного приступа, но спустя шесть лет после его мнимой смерти я разговаривал с ним, и был он горбат, искривлен ревматизмом, почти облысел, хотя дух его был несокрушимо тверд. Он ведь так и не согласился!

И пришлось мне с Лютостанским и Мерзоном лететь на лагерный пункт Перша на самом севере Печорской лагерной системы.

Печорлаг был сердцем, фактической столицей автономной северной республики Коми. Это была воистину комическая республика, всегда находящаяся в коматозном состоянии. Любой человек, прошедший нашу машину перевоспитания в этой республике, научался комическому отношению ко всем жизненным испытаниям на воле. Для перевоспитания отдельных заблудших душ здесь были созданы необходимые условия, и весьма способствовал этому местный климат: летом – бездонные болота и беспросветные тучи комаров и мошки, зимой – мягкий бодрящий морозец до пятидесяти пяти градусов по Цельсию, и нравы здесь соответствовали этому уютному климату, потому что когда мы подъехали к воротам лагкомандировки Перша, то на вахте увидели застреленного зэка и отдельно лежащую отрубленную голову с вислыми усами. Начальник лагпункта Ананко отрапортовал мне и, проследив за взглядом Мерзона, пояснил:

– Сегодня урки отрубили заступом голову завстоловой.

– А что они так занервничали? – поинтересовался я.

– Да он не соглашался выдавать им дополнительные «бациллы» на еду, а приварок урки не едят.

– Из политических, что ли, завстоловой? – спросил Мерзон.

– Конечно, – усмехнулся Ананко. – С урками бы до такого безобразия не дошло.

Он проводил нас в контору и поинтересовался:

– Пообедаем, конечно, сначала? Или хотите поговорить с кем?

Лютостанский, хмельной от нетерпения поизголяться над цадиком, предложил сначала поговорить. А я велел сначала подавать обед. Начальник лагпункта угостил жареной медвежатиной, семгой собственного посола, печеной картошкой, разварным мясом с хреном и большим количеством водки. Потом мы перешли в оперчасть, где нас уже дожидался доставленный зэка Элиэйзер Наннос, номер Ж-3116.

Элиэйзер Наннос сидел на табурете в углу комнаты, и вид у него был одновременно величественный и несчастный. Ярко-голубые детские глаза под низко надвинутой лагерной ушанкой, серебристая борода на засаленной груди лагерного клифта, значительная неподвижность и поджатые под себя ноги в валяных опорках. У него был вид пророка, упавшего по недосмотру в выгребную яму. Лютостанский быстро повернулся к начальнику лагеря Ананко и спросил трезвым, официальным тоном:

– Доложите, пожалуйста, нам интересно знать, почему у вас зэка небритый?

Ананко от неожиданности заерзал и неуверенно пробормотал:

– Как бы на него разрешение было… согласно его духовному званию.

– Это вы что еще выдумываете? – подступил к нему Лютостанский. – От кого это разрешение такое? Существует общий нерушимый порядок – зэка должен быть санитарно-гигиенически чист, побрит и помыт. Сегодня же побрейте ему бороду.

Ананко подтянулся почти до стойки смирно и отрапортовал:

– Слушаюсь! Будет исполнено…

Наннос покосил выпуклым глазом на Лютостанского и ничего не сказал, хотя явно понял, что тот ему уготововал. Собственно, ничего страшного, ни боли, ни страдания, просто порядок надо соблюдать! Цадик, которого обрили, – это вещь особенная, вроде ощипанного догола орла.

Дед со своим несчастно-горделивым видом изображал, будто не понимает по-русски или не хочет с нами разговаривать. Я заметил Ананко, что, возможно, не надо брить заключенного, если он действительно является духовным лицом. Надо только выяснить, насколько он готов подтвердить это свое состояние. Наннос и бровью не повел, он не хотел клевать на легкую приманку. Тогда я приказал Лютостанскому:

– Владислав Ипполитович, объясните, в чем существо нашего вопроса заключенному Нанносу.

Лютостанский, расхаживая по кабинету оперчасти и обращаясь не только к Нанносу, но и к нам ко всем, подробно объяснил о чудовищном преступлении, совершенном евреями против всего нашего народа, Родины и лично товарища Сталина. И пояснил проистекающие отсюда неизбежные последствия для этого злонравного народца. После чего предложил Нанносу объявить всем своим соплеменникам необходимость под его знаменами добровольно отправиться на поселение в Биробиджан.

Наннос слушал его по-прежнему безучастно, не глядя на него, не реагируя.

– Спросите его по-еврейски, он понял, что ему говорят? – велел я Мерзону.

Мерзон быстро проклекотал что-то, обращаясь к Нанносу, я вычленил из этого рокочущего потока слов обращение «рабби». Это и Лютостанский, видимо, заметил, потому что он глумливо выкрикнул:

– Мы – не рабы, мы – рабби.

Наннос кивнул и что-то коротко сказал Мерзону. Тот повернулся ко мне:

– Наннос понял, что ему объяснил Владислав Ипполитович.

– И что? – поинтересовался я. – Он хочет подумать или готов дать ответ сразу?

Мерзон перевел.

Наннос не спеша, внятно и медленно проговорил гортанную фразу.

Мерзон объяснил:

– Ему не о чем думать, он готов ответить вам немедленно.

Я кивнул, и Наннос что-то долго говорил Мерзону, после чего тот, запинаясь и испуганно отводя от меня глаза, продекламировал:

– Вы хотите убить евреев… Не вы первые в этой истории… К сожалению, боюсь, и не вы последние… Но все, кто пытался за эти три тысячи лет убить евреев, никогда не думал о том, что живой народ нельзя умертвить, пока он не захочет сам умереть… Народы умирают, только выполнив свою функцию… Евреи смогут умереть, только дав миру новый Божий закон, слив землю людей с нашими далекими праотцами… После того как великую благодать и мудрость принесет Мессия…