Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

– Это не приказ, – вдруг мягко, тихо сказал Крутованов. – Это мой добрый товарищеский совет. Нам надо пережить наступающие времена. Считайте, что мы – действующий резерв. До времени мы должны уйти в подполье. Без нас все равно не обойдутся, вспомните когда-нибудь мое слово…

– Да, конечно, обязательно, – согласился я. – Хорошо бы только дотянуть до этих времен…

– Дотянете, – заверил Крутованов, встал с кресла, не спеша прошелся по кабинету, потом остановился против меня и, лениво покачиваясь с пятки на мысок, медленно сказал: – Делайте то, что я вам говорю, и тогда дотянете. Вместе дотянем…

Я поднялся, и вдруг этот ледяной злыдень совершил невозможное: он обнял меня за плечи! Тепло, товарищески говорил он, провожая меня к дверям:

– Запомните, Хваткин, на всю жизнь: главный подвиг Одиссея в том, что он выжил… Этот любимый школьный герой – трус, провокатор, грязный прохвост и изменник… Но он пережил всех, улеглась пыль веков, и Одиссей остался в памяти потомков умным, бесстрашным, благородным героем… Надо только выжить…

Я выполнил его завет – дотянул. Мы вместе дотянули. Он сейчас – замминистра торговли. А я мчусь через мокреть и ночь на встречу с Сенькой Ковшуком.

В коридоре неподалеку от приемной Крутованова тосковал, душой теснился, дожидаясь меня, Лютостанский. Он был уверен, что я принесу какие-то чрезвычайные новости, руководящие указания, ориентиры на будущее. Но он и представить себе не мог, какие черезвычайные новости и указания для него лично я нес от заместителя министра. Я хлопнул его по плечу и тихонько сказал:

– Ничего! Не боись, все будет в порядке…

Он заискивающе смотрел мне в глаза, и на лице его, как холодец, дрожал вопрос: пора переметнуться от Миньки? Или еще можно подержаться за прежнего благодетеля?

Я остановился, изображая глубокую задумчивость:

– Где же нам посидеть? Покумекать необходимо…

– А что надо? – готовно подсунулся Лютостанский.

– Да должны мы с тобой изготовить один хитренький документ, – усмехнулся я. – Это будет ловкий крюк твоим друзьям – медицинским жидам… – Потом махнул рукой: – Нет, здесь сегодня нам никто не даст работать, тут будет светопреставление. Вот что, Лютостанский, мы, пожалуй, поедем к тебе домой. У тебя никого нет?

– Конечно нет, – развел руками Лютостанский. – Вы же знаете, я человек холостой, бытом не обремененный.

Мы вместе зашли ко мне в кабинет, и я достал из сейфа бутылку коньяка, положил ее в карман реглана.

– У тебя дома закуска найдется? – спросил я.

– О чем говорите, Павел Егорович! – обиделся Лютостанский. – Мы ж вчера только паек получили…

– Тогда – тронулись…

Мы ехали на моей машине через серый, напуганный, загаженный город, притихший перед большой бедой. Свернули с Пушечной на Неглинку, и навстречу нам уже текла к центру людская река – тысячи людей собирались прощаться со своим любимым истязателем. С трудом выбрались с Трубной площади, и мне тогда в голову не могло прийти, что через несколько часов в этой городской воронке в течение подступающей ночи будет убито, раздавлено, растерзано больше тысячи человек. Прекрасная тризна уходящего Великого Мучителя.

Лютостанский жил на Палихе в старом четырехэтажном доме с загаженными лестницами. Я с удовольствием отметил, когда мы поднимались, что его квартира в мансарде единственная, на площадке больше не было соседей. В квартире – одна комната с кухней – была стерильная чистота и аптечный порядок. Аскетическая строгость, смягченная вазами с бумажными цветами.

Я повесил свой реглан рядом с пальто Лютостанского и в сумраке крошечной прихожей незаметно достал из его кармана пистолет – я много раз видел, как этот героический оперативник кладет свой вальтер в правый боковой карман пальто.

А Лютостанский уже хлопотал с закуской на кухне. Там в углу стоял картонный короб с продуктами – последней пайковой выдачей. Он достал копченой колбасы, красный шар голландского сыра, шпроты, батон, начал строгать нам бутерброды.

Я остановил его:

– Погоди! Давай выпьем по стаканчику, помянем великого человека… Душа горит…

Я разлил принесенный с собой коньяк в чайные стаканы и попросил-приказал:

– До дна! За светлую память Иосифа Виссарионовича!..

Высосал я свой коньячишко и следил внимательно поверх кромки стакана, как выползают из орбит громадные саранчиные глаза Лютостанского, как он задыхается-давится огненной влагой – а ослушаться не посмел, допил до конца…

– Так, давай поработаем маленько, а закусим и еще выпьем опосля, – предложил я. – Дай только несколько листочков бумаги…

Лютостанский вынул из дамского вида письменного стола стопку бумаги, достал из кармана китайскую авторучку.

– Ну ладно! Наверное, будешь писать ты, у тебя почерк хороший…

Я прошелся по комнате и стал диктовать:

– …Министру государственной безопасности СССР тов. С. Д. Игнатьеву…

Лютостанский вывел рисованные ровные буквы своим замечательным почерком и поднял голову:

– А от кого?

– Подожди. От кого не пиши… Это ты пишешь проект заявления от Вовси. В конце мы его подпишем всеми титулами. Мол, он якобы обращается к Игнатьеву как генерал к генералу… Но это в самом конце, ты пиши дальше…

– А не нужно бумагу озаглавить? – спросил Лютостанский. – Что это – заявление, объяснение, жалоба?

– Не надо. Это просто письмо. Ты пиши дальше… «Я осознал бессмысленность своей дальнейшей жизни. Я совершил много ужасных преступлений, и у меня нет сил больше смотреть в глаза моим коллегам. Важно вовремя и достойно уйти из жизни…» Записал?

От усердия Лютостанский высунул кончик языка, украшая особенно хитрыми завитушками и виньетками последние слова.

– Написал, – кивнул он. – Дальше…

Лютостанский поднял на меня глаза и, видимо, что-то прочитал на моем лице, потому что он быстро моргнул несколько раз, и мгновенно в его огромных выпученных глазах грамотного насекомого выступила слеза.

– Что, Павел Егорович? Что? – спросил он, задыхаясь.

Я засмеялся, положил ему руку на плечо:

– Ничего, все в порядке… Пиши дальше… На чем мы там остановились?

Я уже стоял у него за спиной, а он поворачивал ко мне голову и одновременно испуганно вжимал ее в плечи, пытаясь перехватить мой взгляд. И в этот момент я его ударил ребром ладони по шее – это был не смертельный, а оглушающий удар. Я не дал ему рухнуть вперед, а плавно повалил его на пол вместе со стулом. Потом достал из кармана его вальтер, разжал зубы и, немного подняв ствол вверх, упершись мушкой в нёбо, нажал курок…

Выстрел получился тихий, а половина головы разлетелась по комнате.