Петр Алексеевич и Алексей Петрович. Исторический роман. Книга первая

В Либаве, как и договаривались, царевич встретился с Александром Кикиным, своим союзником и однодумцем. Александр Иванович был мужчина тридцати пяти лет, роста выше среднего, сухощавый, с задумчивым лицом философа. Одет был опрятно, добротно, но без европейского лоску, как можно было ожидать от человека, часто бывающего за границей. Александр происходил из некогда знатного, но захиревшего боярского рода Кикиных, получил отличное образование с первой волной боярских детей, посланных Петром за границу обучаться наукам. Там он хлебнул воздух иной жизни и не мог с тех пор забыть ее благотворного влияния. Кикин работал адмиралтейц – советником, был прекрасным специалистом по оснастке кораблей и потому царь отмечал его среди многих прочих специалистов. Кикин часто служил переводчиком у иностранцев, впервые приехавших в Россию, пока те изучали русский язык.

Ему приходилось не раз слышать нелестные отзывы приезжих о порядках, царящих на его родине. Кроме того, Кикин увлекался философией, и был критически настроен к теперишним властям государства. Александр Иванович был одним из тех страстотерпцев, борцов за правду и справедливость, в которых никогда не было недостатку на святой Руси. Взыскающие вышнего града, ежели говорить высоко, каждый из них готов был в одиночку, не щадя живота своего, бороться за царство добра и справедливости

На той основе Кикин и сошелся с царевичем, он даже создал кружок из однодумцев. Идеи этого кружка будут положены в основу так называемых « Кондиций», которые лягут на стол императрицы Анны Иоанновны в начале ее правления.

Это будет некое подобие конституции, ограничивающей некоторые права самодержца. За сию наглость Дмитрий Михайлович Голицын – глава кружка – будет подвержен жесточайшей опале. Члены кружка станут далеким прообразом декабристов, что выйдут на Сенатскую площадь, чтобы покончить с самодержавием.

А пока Кикин и Алексей Петрович часто спорили на разные темы, или просто обсуждали текущие события с точки зрения их пользы для отечества. Если бы кто-то подслушал их антигосударственные, по мнению властей, разговоры, и донес куда следует, то их впору немедленно тащить в Преображенский приказ, как преступников. Но, слава богу, такого не случалось, и тихие беседы « на кухне» продолжались.

Вот и сейчас друзья сердечно обнялись, поплескали друг друга по плечу и прошли в отдельный зал небольшой аустерии, подальше от любопытных глаз.

–Решились-таки?– то ли спросил, то ли отметил факт Кикин, сажаясь за стол и с радостью поглядывая на царевича.

– Да,– подтвердил Алексей.– Знал бы ты, чего сие мне стоило! Думал, умом поврежусь. Вот, казалось, уж совсем решил, намереваюсь отдавать распоряжение, а тут новые резоны лезут в голову, один другого справедливее. И опять откладываю.

– Представляю,– согласился Кикин.– У меня точно также. Дело-то не шуточное. Знаю, как вы любите обдумывать до верности каждое дело.

– А здесь еще Фрося заладила: «Не едьте, Алексей Петрович, худо нам будет среди одних басурманов». Говорю ей: «Посмотришь: сии, как ты изволишь говорить, басурманы лучше нашего живут». А она опять свое: «Пропадем мы там зазря. Лучше батюшке покориться да выказать ему свою верность». Как станет она мне говорить такое, у меня все внутри переворачивается. Все ее рассуждения годятся не для меня. Что ей доказывать? Как доказывать? Утешаю ее, как могу, и сам от того утешаюсь. »Верю вам, – говорит,– только потому и согласна». А я уж без нее не могу.

– Ну и что вы надумали?– нетерпеливо спросил Кикин.

_Первый выбор, что предоставил мне родший мя – то идти в монастырь. Но постригаться в монахи с мыслью, что клобук-де не гвоздем к голове прибит, и его можно легко скинуть – значит, дать богу лживую клятву, то бишь загубить собственную душу, жить постоянно с чувством греха в сердце. Сие не по мне.

–Мне кажется, Фрося занимает в твоих рассуждениях далеко не последнее место – насмешливо сказал Александр,– Надеть клобук – значит, отказаться от нее.

– Да, ты прав,– несколько смущенно подтвердил Алексей. – Я много размышлял о том. Как я могу ее бросить? Я вырвал Фросю из ее обычного укладу, она уж не может возвратиться к прежней жизни после всего, что случилось.– Алексей наклонился ближе к собеседнику, понизил голос, словно боялся, что его услышит Фрося.– Ты знаешь, какое это чистое сердце? Дитя. Она вся живет мной, и такой душевный человек, какого я сроду не видывал. Воробышка не обидит, кошку чужую накормит, пустого слова ни о ком не скажет. Нет, я за нее буду биться, как за самого себя. Даже больше.

–Похвально, похвально, ну а далее что?– с прежней улыбкой спросил Кикин.

–Ну а далее ты сам знаешь что,– неохотно ответил Алексей, слегка недовольный тем, что его прервали на самом интересном для него месте.–Родший мя требует ехать к нему зарабатывать наследство; думает, что сие есть самая высшая цель и ценность жизни. Но для того сей тиран должон затолкать меня снова во чрево матери, чтобы я выскочил оттуда новым, нужным ему человеком. К счастью, сего даже он не в силах сотворить. Остается только убежать от столь высокой чести быть наследником восточного деспота, который мнит себя европейским политиком, что я и намерен делать.–Алексей замолчал, выпил очередной стакан вина и зачерпнул несколько ложек щей.

– Ты договорился насчет меня?– спросил он, не поднимая глаз, уверенный в том, что Кикин его слушает

– Я- то договорился,– со вздохом ответил Кикин, – а вот у вас я по-прежнему не вижу решительности.

–А ты думаешь, легко принимать такие решения?– сумрачно спросил Алексей и окончательно отложил в сторону ложку.– Я уж две недели, как нормально не ем и не сплю. Ближние мои охают да ахают: совсем с лица сошел наш царевич.

Кикин мельком окинул взглядом Алексея.

–Да, видно, что осунулись,– согласился он, приблизил к царевичу лицо и перешел на шепот:

–Но вы поймите. Алексей Петрович,– страстно заговорил Кикин, наклонившись к царевичу,– надо же когда – нибудь начинать? Надо остановить преступное самоуправство, иначе Россия захлебнется в собственной крови и отсталости. Отсталость ведь не в том, что мы в другой одеже ходим, отсталость в том, как мы смотрим на мир, как мы общаемся между собой, что ставим во главу угла, чего добиваемся. Кругом одни « нельзя», неподвижность плодится и страх. Черту дозволенности, о коей толком никто не знает, переступить не моги. Он хочет рая для себя и кучки приспешников, хочет тешить свое самолюбие громкими победами, а все тело России остается косным, грязным, диким, темным. Так далее нельзя. Не орлиному горлу рябину вкушать. Я бы на вашем месте махнул на Дон, поднял бы казаков, погулял бы по волжским губерниям. Вот тогда и с царем-батюшкой можно говорить на равных.

–Да что вы ко мне все пристали?!– взорвался Алексей.– Невозможно жить. Каждый божий день стучат в дверь какие- то богомольцы, пилигримы, блаженные, убогие, калики, страстотерпцы, фанатики, раскольники, правдоискатели, богоборцы – и все ищут у меня защиты, все взывают к отмщению, все ждут от меня чего–то невозможного, дивного, каких-то невероятных чудес. Ты тоже ждешь от меня борьбы. – Да поймите же вы все, наконец, – Алексей неистово постучал кулаком по столу,– не бунтарь я, не бунтарь! Не Степка Разин, не Кондрат Булавин. Я всего лишь защищаю себя, свою приватную жизнь. А все те ходоки только вредят мне.