Пётр и Павел. 1957 год

Троицкому стало неловко, стыдно, и он почему-то тихо прошептал: "Я помню, Матюша… Помню…" Поцеловал Зиночку в холодный, будто мраморный, лоб, минуту постоял возле постели: хотел, видимо, что-то сказать, очень важное для них, для всех, но… Прямо посмотрел в настороженные, колючие глаза сына и… ни слова не говоря, вышел из комнаты.

Никогда больше "семьи своей" он не видел.

На вокзал проводить его пришёл Кирюша Родионов. Смерть Валентины Ивановны помешала им встретиться раньше, теперь же, перед расставанием, Киприан рассказал Павлу, что сумел всё-таки проникнуть на важный оборонный объект и у самого директора консервого завода выяснить, что на месте бывшего церковного кладбища теперь стоит склад готовой продукции, так что привести в Божеский вид общую могилу их родителей не представляется возможным. Кто же станет ломать стены, а главное: если всё-таки сломать, то куда девать трёхлитровые банки с засоленными огурцами и помидорами?.. Не оставлять же бесхозными прямо на улице, во дворе…

А по возвращении в Москву, в середине февраля, старший Троицкий опять загремел в госпиталь на Арбате с диагнозом: «острая сердечная недостаточность». А ещё через месяц, когда казалось, самое худшее уже позади, Автандил, заскочил утром в Серебряный переулок с большой картонной коробкой, где лежала снедь, собранная тётей Кэто, но, к ужасу своему обнаружил: Павел Петрович мёртв.

Бывший комбриг лежал на спине, аккуратно сложив руки на груди, словно ещё накануне приготовился к такому важному событию в своей жизни, как смерть. Складки морщин на его лице разгладились, и он, казалось, донельзя довольный случившимся… слегка улыбался. Смерть его была лёгкой: он умер во сне. Измученное сверх всякой меры генеральское сердце приказало себе: "Баста!.. Невмоготу больше!.." – и в одночасье… остановилось.

На похороны Павла Петровича пришло всего пять человек. Нюра в ответ на телеграмму Автандила прислала коротенькое письмо, в котором просила извинить её, Павлика и Авдотью Макаровну за то, что они не смогут приехать. Она тяжело переносила беременность, и пускаться в такой дальний путь фельдшерица ей категорически запретила. К тому же тратиться на билеты до Москвы они, по всей видимости, не решались. Для повторной операции Павлика нужно было скопить несколько тысяч, и каждой копейке в молодой семье вёлся строгий учёт. Влад и Людмилка так и не узнали о кончине своего нечаянного попутчика, поскольку никто, не знал их точного адреса на Колыме они не оставили и никто не мог сообщить им об этом грустном событии. Вот и получилось, что проводить товарища Троицкого в последний путь на Введенское кладбище пришла лишь семья Гамреклидзе. Громких речей не произносили и на скромных поминках, что устроили Кэто и Варвара, было тихо, по-домашнему. А может, так и должно быть?..

Последние девятнадцать лет жизнь "товарища комбрига" была настолько переполнена горем и постоянным, не оставляющим ни на секунду ощущением боли, что Павел Петрович поначалу, как все нормальные люди, пытался сопротивляться, потом понял: сопротивление безполезно и смирился… Попросту говоря, привык… А в конце концов, смертельно устал.

И Господь смилостивился над ним, избавил от тоскливого одиночества безсильной старости, от безысходного ощущения своей неискупаемой вины перед самыми родными людьми на свете…

Перед матерью, перед женой, перед сыном.

Как говорится, отмучился!

А вот для Петра главные мучения со смертью матери только ещё начинались. Он даже не поехал на похороны брата и вовсе не потому, что партийные дела не пускали его. Когда он попытался представить себе Павла в гробу, бешеное отчаянье охватило его с головы до пят, и ему реально казалось, ещё немного, и он действительно сойдёт с ума.

Зиночка весть о смерти своего… "первого мужа" приняла, как-то удивительно спокойно. Казалось бы, ей надо было биться в истерике, винить себя в гибели Павла, а она только слабо охнула, неумело, коряво перекрестилась и ушла к себе, тихо прикрыв дверь. О том, чтобы ехать в Москву на похороны, даже не заикнулась.

Вот именно с этого дня в доме первого секретаря горкома партии всё полетело вверх тормашками, это точно. Двухэтажный особняк бывшего боголюбовского винозаводчика на Первой Советской улице совершенно обезлюдел. В его просторных комнатах поселилась глухая тоска и гулкое неуютное эхо. По ночам потрескивали изредка половицы, кто-то глубоко и протяжно вздыхал в темноте, так что казалось порой, сбываются пророчества богомольных городских старух. После того, как в дровяном сарае Прохора Акиньшина вынули из петли, они, истово крестясь, в страхе шептали: "Свят, свят, свят!.. Богородица, Матерь Божия, спаси нас!.. Нечистая сила в доме завелась!..".

Может, и преувеличивали старушки, но следы страшной катастрофы, случившейся в этой семье, были, как говорится, налицо.

Зинаида и Пётр и раньше спали в разных комнатах, но вызвано это было тем, что по роду своей работы Пётр часто возвращался домой далеко за полночь. Теперь же их отношения развалились совершенно. Зинаида на ночь запирала двери своей спальни на ключ и вообще старалась всячески избегать встреч с мужем. Порой они не видались по нескольку дней. Матюша отгородился от Пётра угрюмой стеной молчания, и если случайно сталкивался с ним в коридоре или на кухне, то сначала пристально, прищурившись, сверлил своим колючим взглядом, будто пытался добраться до самого донышка отцовских глаз, но почти тут же равнодушно отворачивался в сторону, и возникало ощущение, будто "отца" для него вообще не существовует.

Всякий раз от этого взгляда у Петра по спине пробегали мурашки.

Поначалу Пётр пытался заговаривать с ним… В ответ натыкался на глухую стену молчания и в конце концов бросил эти попытки.

Савва в комнатах тоже старался не появляться и большую часть свободного времени или возился в гараже с машиной, или уходил к себе наверх, и, что он там делал в одиночестве, Бог весть.

Так они и жили – каждый со своим, и все – порознь.

Наконец, в марте пришёл вызов из Москвы. Надо было собираться в дорогу. Зинаида выслушала долгожданную весть молча, ничего в ответ не сказала, и Петру показалось даже, что она не поняла, о чём идёт речь. Он спросил, слышит ли она его. В ответ Зиночка коротко кивнула и ушла к себе, закрыв дверь на ключ. Как обычно.

А на следующий день случилось самое страшное.

Когда вечером Пётр вернулся домой из горкома, на столике у камина его ждала записка от жены:

"Не пытайся искать меня. Это безполезно. Мы с Матюшей уезжаем туда, где тебе нас ни за что не найти.

Да это и не важно.

Дальше наши пути расходятся в прямо противоположные стороны, и мы с тобой просто обязаны подчиниться воле Господа.

На мне лежит тяжкий грех!.. Боюсь, вовек не отмолить. И ты тут помочь мне не в силах. Каждый из нас должен решать сам за себя. Я своё решение приняла, и ничто, поверь, ничто, помешать мне уже не сможет!

Я за всё тебе благодарна. Честное слово. Ты, Пётр, очень хороший человек, умный, поэтому, надеюсь, поймёшь меня и не станешь судить слишком строго.

Прости, если можешь. А если сумеешь, будь счастлив. От души тебе желаю.

Прощай!.."

И хотя что-то подобное Пётр мог ожидать от Зинаиды, записка эта ударила его в самое сердце. Он даже задохнулся от неожиданного спазма в груди, ноги стали какими-то ватными, и, чтобы не упасть, он опустился на стул. Сдавил виски руками и уставился тупым неподвижным взглядом в чёрную каминную пасть, где несгоревшие головешки громоздились уродливой кучкой посреди седого пепла.

Если бы его спросили, о чём он думал в это время и сколько так просидел, он не смог бы ответить. Вернул его к жизни телефонный звонок… Оказывается, кто-то донёс Леокадии Степановне, что товарищ Троицкий только что стал пусть не официальным, но всё-таки холостяком, и это обстоятельство вселило в трепетное сердце верной секретарши несбыточные надежды. Петру Петровичу стоило немалого труда убедить отважную женщину, решившую своей роскошной грудью закрыть амбразуру семейного счастья своего шефа, что "в данный момент он ни в чьей помощи не нуждается".