Петр Столыпин. Крестный путь реформатора

Будучи уверен, что властям не придется прибегать к мерам строгости, применяемым лишь в случаях нарушения порядка, я обращаюсь к верноподданнической преданности всех благомыслящих киевлян и прибывших в г. Киев на сии высокоторжественные дни и прошу содействовать должностным лицам в поддержании необходимого порядка путем неуклонного следования требованиям, предъявляемым сими последними лицами. Только при таком отзывчивом отношении населения к мероприятиям властей могут быть вполне обеспечены достойная встреча Их Императорских Величеств и радостное проведение предстоящих торжественных дней».

Ничто не предвещало неожиданностей, но она появилась в лице 24-летнего помощника присяжного поверенного Богрова. Прежде чем изложить, с чем Богров пришел к начальнику охранки, следует рассказать об этом типичном продукте периода разложения российского общества и утраты им нравственных ориентиров (эпоха эта известна под красивым, но лживым названием Серебряного века).

Богров происходил из богатой и известной в Киеве еврейской семьи. Его дед был известным писателем ассимиляторского направления, автором популярных произведений на русском языке «Записки еврея» и «Еврейский манускрипт. Перед драмой». В конце жизни он принял православие, его сын — отец Богрова (как и внук) — остался формально иудейского вероисповедания, но семья была совершенно нерелигиозной, а единственным языком общения был русский. По одним документам, Богров числился Дмитрием Григорьевым, по другим — Мордко Гершковым (позднее в приговоре суда будут фигурировать одновременно два имени), но сам он использовал исключительно первый вариант.

Отец Богрова был влиятельным в Киеве присяжным поверенным и крупным домовладельцем. Он владел большим домом на Бибиковском бульваре, 4 (уцелел до нашего времени, сами Богровы жили в квартире 7 на втором этаже), который приносил стабильный доход. Его общее состояние оценивалось в полмиллиона рублей, что позволяло широко участвовать в благотворительной деятельности. По взглядам Богров-старший был умеренным либералом и сочувствовал партии кадетов.

Богров закончил элитную киевскую Первую гимназию, в которую лиц иудейского вероисповедания принимали только в исключительных случаях (понятно, что сына влиятельного адвоката и богатого домовладельца это ограничение никоим образом не касалось). О любопытном психологическом штрихе к портрету будущего убийцы премьера рассказал писатель Константин Георгиевич Паустовский, учившийся с ним в одной гимназии: «Против приготовительного класса был физический кабинет. В него вела узкая дверь. Мы часто заглядывали на переменах в этот кабинет. Там скамьи подымались амфитеатром к потолку. В физический кабинет водили на уроки старшеклассников. Мы, конечно, кишели в коридоре у них под ногами, и это им, должно быть, надоело. Однажды один из старшеклассников, высокий бледный гимназист, протяжно свистнул. Старшеклассники тотчас начали хватать нас, кишат, и затаскивать в физический кабинет. Они рассаживались на скамьях и держали нас, зажав коленями. Вначале нам это понравилось. Мы с любопытством рассматривали таинственные приборы на полках — черные диски, колбы и медные шары. Потом в коридоре затрещал первый звонок. Мы начали вырываться. Старшеклассники нас не пускали. Они крепко держали нас, а самым буйным давали так называемые "груши". Для этого надо было винтообразно и сильно ковырнуть большим пальцем по темени. Это было очень больно. Зловеще затрещал второй звонок. Мы начали рваться изо всех сил, просить и плакать. Но старшеклассники были неумолимы. Бледный гимназист стоял около двери.

— Смотри, — кричали ему старшеклассники, — рассчитай точно!

Мы ничего не понимали. Мы выли от ужаса. Сейчас будет третий звонок. Назаренко (классный надзиратель. — Авт.) ворвется в пустой приготовительный класс. Гнев его будет страшен. Реки наших слез не смогут смягчить этот гнев. Затрещал третий звонок. Мы ревели на разные голоса. Бледный гимназист поднял руку. Это значило, что в конце коридора появился физик. Он шел неторопливо, с опаской прислушиваясь к воплям из физического кабинета. Физик был очень толстый. Он протискивался в узкую дверь боком. На этом и был построен расчет старшеклассников. Когда физик заклинился в дверях, бледный гимназист махнул рукой. Нас отпустили, и мы, обезумевшие, помчались, ничего не видя, не понимая и оглашая рыданиями физический кабинет, к себе в класс. Мы с размаху налетели на испуганного физика. На мгновение у двери закипел водоворот из стриженых детских голов. Потом мы вытолкнули физика, как пробку, из дверей в коридор, прорвались у него между ногами и помчались к себе.

К счастью, Назаренко задержался в учительской комнате и ничего не заметил. Старшеклассникам удалось всего раз проделать над нами эту предательскую штуку. Потом мы были настороже. Когда старшеклассники появлялись в коридоре, мы тотчас прятались к себе в класс, закрывали двери и загораживали их партами.

Развлечение это, стоившее нам стольких слез, придумал бледный гимназист. Его звали Багров (в некоторых источниках фамилия пишется через «а». — Авт.). Несколько лет спустя он стрелял из револьвера в Киевском оперном театре в царского министра Столыпина».

Паустовский увидит также своими глазами и покушение в городском театре, и его свидетельство мы приведем в дальнейшем.

После окончания с отличием гимназии Богров поступает на юридический факультет Киевского университета Святого Владимира. В 1905 году, когда из-за революционных волнений занятия в университете прекратились, родители отправили сына на учебу в Мюнхен.

Его политические предпочтения в этот период были уже далеки от отцовских. По словам одного из знакомых будущего террориста, Богров «поступил в Киевский университет вполне сформировавшимся социалистом-революционером». Но во время пребывания в Германии даже эсеры начинают ему казаться недостаточно радикальными. Он сближается с эсерами-максималистами, которые ПСР с ее БО считали малоактивной в борьбе с самодержавием. В 1906 году максималисты окончательно порвали с ПСР и начали кампанию террора (включая и покушение на Столыпина на Аптекарском острове), которую один из лидеров эсеров Виктор Михайлович Чернов характеризовал как сходные с погромами массовые убийства. Приведем характерную резолюцию конференции максималистов: «Где не помогает устранение одного лица, там нужно устранение их десятками; где не помогают десятки — там нужны сотни».

В конце 1906 года Богров переходит к анархистам-коммунистам, принимает активное участие в работе их киевского кружка и вскоре занимает в нем видное положение. Анархисты тогда были наиболее радикальной группировкой в революционном движении, выступая не за достижение локальных политических целей, а за полный слом всей системы общественных отношений. Как правило, в анархистских группах скапливались бывшие эсеры, эсеры-максималисты и, в меньшей мере, эсдеки, недовольные «пассивностью» своих партий.

Всего в период революции 1905–1907 годов в России насчитывалось около пяти тысяч активных анархистов. Немало в партии было и откровенных уголовников, учитывая, что анархисты считали бандитизм «социально прогрессивным явлением». Ярким образцом анархиста был бывший уголовник Леонид Домогацкий. Собственноручно он убил 16 и ранил 8 человек, вместе с коллегами еще 50, а также принял участие в 14 грабежах.

При этом террор и экспроприации были у анархистов не вспомогательным средством (пусть и крайне важным, как у эсеров и особенно у эсеров-максималистов), а практически самоцелью. Как было написано в анархистском издании «Хлеб и воля» в 1905 году: «Только враги народа могут быть врагами террора!» А вот слова из манифеста анархистов 1909 года: «Берите кирки и молоты! Подрывайте основы древних городов! Всё наше, вне нас — только смерть… Все на улицу! Вперед! Разрушайте! Убивайте!» Анархисты провозгласили массовый террор (не разделяя его на политический и экономический, как это делали эсеры) против буржуазного общества. Они также не концентрировались на терроре против ключевых фигур системы государственного управления, что, как правило, требовало тщательной и длительной подготовки, предпочитая компенсировать качество количеством. Основными объектами террора анархистов были простые городовые, дворники, мелкие государственные служащие, коммерсанты, лавочники, члены монархических организаций. Всего за время от начала первой русской революции до 1916 года от рук левых террористов различных партий погибло более семнадцати тысяч человек и более половины из них были убиты участниками различных анархистско-бандитских групп. Напомним еще раз ранее приведенные цифры относительно масштабов правительственного контртеррора — введенные Столыпиным военно-полевые суды вынесли всего 1102 смертных приговора (а казнено было 683 человека).

При этом анархисты представляли для Департамента полиции особую сложность. Они состояли из отдельных автономных кружков, не имели жестко структурированной организации подобно эсерам, и внедрить «центральную агентуру» в руководящие партийные органы было невозможно из-за отсутствия таковых. Анархистские группировки действовали спонтанно и, как правило, существовали недолго, что еще более осложняло использование агентуры. Отметим и следующую немаловажную деталь. Анархисты практически никогда не устраивали долгих разбирательств и последующих партийных судов в отношении заподозренных в сношениях с охранкой (как это любили делать эсеры), а при наличии серьезных подозрений сразу убивали. Значение этого факта будет ясно в дальнейшем.

Богров, выбрав верную линию поведения, быстро стал видной фигурой среди киевских анархо-коммунистов. Не принимая непосредственного участия в анархистских эксах и убийствах, он начал претендовать на статус крупного теоретика, чем вызывал к себе чрезвычайно уважительное отношение среди полуграмотных боевиков.

Об этом красноречиво свидетельствует тот факт, что Богров под псевдонимом напечатал в 1908 году в газете «Анархист» статью о деятельности киевской организации, отрывки из которой целесообразно процитировать: «Анархисты-коммунисты Киева категорически отвергли всякое содействие к улучшению материального положения товарищей путем денежных экспроприации на том основании, что такая экспроприация есть не что иное, как переход денег от одного собственника к другому и что она не имеет никакого революционного значения.

Все члены киевской группы заранее отказались от пользования экспроприированными деньгами на личные нужды, предназначая их исключительно в распоряжение группы для продолжения и расширения деятельности… Киевской группе пришлось остановиться на анализе тех оснований, которые побуждали отдельные группы рабочих, обыкновенно в момент обострения, обращаться к ней с просьбой об изъятии того или иного представителя или доблестного защитника капитала (какая изящная формулировка! Всё-таки университетское образование сказывается. — Авт.). Рассмотрев подробно этот вопрос, группа пришла к тому выводу, что такие обращения за "услугами" (иногда даже ради личной мести) носят исключительно утилитарный характер, что в тех случаях, когда после террористических выступлений следовало увольнение рабочих, закрытие предприятий и пр., та же самая масса, в которой отзывчивые товарищи готовы были видеть друзей анархизма, немедленно обращалась в его врагов, что, наконец, некоторые акты такого экономического террора не являются такими террористическими выступлениями, которые наиболее разрушающе действуют на современный строй и наиболее развивают социально-революционное движение, — на основании всего этого группа решила принимать участие лишь в таких актах экономического террора, которые не идут вразрез с задачами анархического движения и его тактическими приемами… Поэтому при выполнении того или иного террористического акта, направляемого против класса эксплуататоров — представителей власти и капитала, — приходится его рассматривать только лишь с точки зрения классовой целесообразности в данный момент».