Петр Великий (Том 1)

Уже издали доносился голос странного старика.

А бу-бу-бу-бу-бу,Сидит ворон на дубу,Он играет во трубу.

— Киш-киш, вороны! Киш-киш, чёрные!

Около стен ближнего монастыря копошились, словно муравьи, какие-то чёрные люди. То были монахи и монастырские служки. Они укрепляли обветшалые стены. За работами наблюдал сам престарелый игумен.

Старый инок нет-нет да и поглядывал на небо, качая головой в клобуке.

Увидев царя, он издали осенил его крёстным знамением.

—Дело государское блюдёшь, отче? — спросил царь, подходя.

— Блюду, с Божьей помощью, великий государь, — отвечал старец и взглянул на небо.

Птица продолжала лететь на северо-запад, перекликаясь гортанным карканьем.

— Удивляет тебя птица? — спросил Пётр.

— Смущает, государь… Враны сии смущают… К кровопролитью сие знамение.

— Сколько у тебя колоколов в монастыре? — спросил Пётр.

— Колоколов, государь, нечего Бога гневить, достаточно.

— Так я велю перелить их на пушки, — сказал царь.

Старый инок, казалось, не понял государя. Виниус не успел ещё сообщить ему волю царя относительно церковных колоколов.

— Все колокола велю перелить на пушки, — повторил государь, — понеже приспел час, когда пушки стали для святых церквей надобнее колоколов.

Игумен онемел от изумления и страха… «Последние времена пришли, — зароилось в его старой голове, — храмы Божьи лишать благовествования… глагола небесного…»

— Так ты, отче, распорядись приготовить все потребное для спуска колоколов на землю, — сказал Пётр, проходя дальше, — слышишь?

— Воля царёва, — уныло проговорил старик.

Он долго потом с ужасом смотрел на удалявшуюся исполинскую фигуру государя, опиравшегося на дубинку.

— Времена и лета положил Бог своею властию, — покорно пробормотал старец, подняв молитвенно глаза к небу.

Он никак не мог опомниться от слов царя.

— Святые колокола на пушки!.. Остаётся ризы с чудотворных икон ободрать… О, Господи!

Старик подозвал к себе отца эконома.

— Ты слышал, что повелел царь? — шёпотом спросил он.

— Ни, отче, за стуком не слыхал.

— Велит спущать с колоколен все колокола.

— На какую потребу, отче?

— Велю-де, сказывал, все колокола перелить на пушки.

Отец эконом не верил тому, что слышал.

— Сего не может быть! Обнажить храмы Божии от колоколов!.. Да это святотатство!

— Подлинно, страшное святотатство, какого не было на Руси, как Русь почалась.

— Как же быть, владыко?

— Уж и не придумаю… Царь он над всею землёй, и выше его один токмо Бог… К небу возопиет обида сия храмам Божиим… Тебе ведом, я чаю, его нрав жестокий: суздальского Покровского монастыря архимандрита и священников били кнутом в Преображенском приказе за то, что убоялись незаконного деяния — постричь насильно царицу Евдокию [150] , жену его, голубицу невинную.

150

…постричь насильно царицу Евдокию…— Лопухина Евдокия Федоровна (1669-1731) — первая жена Петра, с которой он расстался в 1698 году. По его приказу она была пострижена в монахини.

— Ох, слышал, слышал, владыко.

В это время из-за монастырской ограды послышался жалобный крик.

— Никак, это голос отца казначея? — прислушивался старый игумен.

— Его! Его!..

— Царь бьёт… Верно, согрубил ему отец казначей, строптивый инок.

— Бьёт… бьёт… Ох, Господи! И кричит: «Лентяи все, дармоеды! Я вас!»

— О, Господи!..

18

Царь показывал Виниусу чертежи и описания новых пушек, когда на дворе послышалось какое-то движение.

— Гонец примчал, — донеслось со двора.

Царь вскочил. В дверях стоял Орлов, страшный, исхудалый, весь в грязи, с искажённым лицом и трясущейся челюстью. Увидев царя, он крыжом упал к его ногам.

— Вели, государь, казнить гонца своего за недобрые вести! О! О!. — стонал он.

Лицо Петра было страшно, оно все судорожно дёргалось.

— Встань, Иван, — тихо, глухо сказал он.

— О Господи! Не родиться бы мне на свет Божий! — стонал Орлов.

— Встань! Говори все, — приказал царь. — Я не баба, не сомлею.

Орлов приподнялся. Виниус также дрожал. Ягужинский забился в угол и плакал.

— Сказывай! Я на все готов… я жив ещё! А там посмотрим.

— Великая беда постигла твоё войско, государь, под Нарвой, — начал Орлов, стараясь не сбиваться. — Уже в пути я повстречал боярина Бориса Петровича Шереметева… С ним была махонькая горстка ратных людей, да и те с голоду и холоду мало не помирали наглою смертию.

— Для чего ж он гонца не прислал ко мне?

— Некого было, государь… Которые были с ним конники, и те все в пути обезлошадели, все от бескормицы пали кони под ними.

— А фон Круи?..

— Фон Крой, государь, и все его иноземцы, как только увидали беду, все до единого убегли к королю…

— Га! — вырвалось у великана — и больше ни слова.

— Вейде Адам, государь, с преображенцами да семеновцами ещё держались, крепко бились, пяди земли не уступали.

— Молодцы! — лицо Петра просветлело. — Ну?..

— Да и те почти все полегли костьми за тебя, государь.

Пётр перекрестился, грудь его вздымалась.

— А Трубецкой Иван, Долгорукой Яков, Головин Автаном?

— Все в полон попали, государь… Взят в полон и царевич имеретинский… Мост на Нарове, государь, подломился и убечь не могли, а которые, може, тысячами, в реке потонувши…

— Кто ж из полковников остался?

— Никого, государь, все офицеры взяты.

— А артиллерия?

— Вся, государь, досталась врагу.

Пётр глянул на Виниуса. Того била лихорадка.

— Не дрожи, старик! — сказал ему царь. — У нас будет артиллерия, да не такая… А как же Шереметев уцелел?

— Он, государь, со своими полками отступил…

— Бежал Борька!

— Отступил, государь… помилуй… Отступил, чтоб спасти остатки… Опосля уж мост на Нарове подломился.

— А много у Бориса уцелело?

— Горсть одна, государь… В пути погибло тысяч до шести… Я видел, государь, по всей дороге встречаются мёртвые кучами… с голоду и холоду… Птица и зверь ими кормятся… О Господи! Таково страшно!

И Орлов, этот богатырь, заплакал.

— Вон куда птица летела, — глянул Пётр на Виниуса. — Все? — спросил он Орлова уже спокойным голосом.