Петр Великий

Можно усомниться, насколько он был по сути своей действительно жестоким человеком (хотя именно во время его царствования в России была введена такая варварская форма казни, как колесование). Исключая моменты подлинного кризиса — разгром стрельцов в 1698 году и наказание Алексея и его сторонников двумя десятилетиями позже, — по стандартам своего положения и времени, он проявил мало вкуса к жестокости. Ограниченное использование им смертной казни для политических правонарушений и его относительно умеренное обращение с религиозными инакомыслящими подтверждают это мнение. Страдания, причиненные им десяткам тысяч простых и беспомощных людей, он никогда не желал причинять ради самих страданий. Они были неизбежным результатом его стремления вытащить Россию из того постыдного консерватизма и оскорбительной слабости, которые он ненавидел. Решения, даже самые тяжкие и мучительные, следовало принимать и проводить в жизнь, ибо они были неизбежны для достижения поставленных целей.

Однако если он не был жестоким, то бурным, а порой и неукротимым в приступе гнева. Он, конечно, часто бил дубинкой, тростью или голыми руками; избиение виновного чаще всего вызывалось стремлением побудить кого-то к немедленному и часто необдуманному действию. Его огромный рост (он был приблизительно шести футов семи дюймов высоты) и заметный тик лица, который проявлялся у него в моменты напряжения, делали такое обращение даже более устрашающим для наказываемого, чем того заслуживало дело. Наиболее поразительные примеры такого поведения опять же датируются самыми напряженными поздними месяцами 1698 года. Тогда в одном случае Петр ударил Меншикова так жестоко, что кровь «била струей в изобилии из раны», а в другом — собственноручно швырнул Лефорта на пол и пинал его [164] . Но поведение такого рода часто сопровождалось немедленным возвращением хорошего настроения — характерная черта Петра до конца жизни. Довольно убедительна параллель, которую великий российский историк проводил между соратниками царя и путешественниками, восхищающимися видом с вершины Везувия и одновременно ожидающими извержения не поддающихся контролю сил из-под их ног [165] .

164

Korb, Diary, 1, 182, 188.

165

Ключевский. Петр Великий среди своих сотрудников. С. 488.

Вместе с этим недостатком самообладания, несомненной оставалась склонность к вульгарности, даже непристойности, проявляющейся в его вкусах и многих мелочах повседневного поведения. Некоторые вещи, например, любовь к карликам, гигантам и физическим ненормальностям всех видов, их показ в пародийных церемониях, легко находят параллель в других европейских дворах, что было стандартами этого бездушного века. В некоторых отношениях он проявлял неожиданную чувствительность, как, например, в искренней нежности к садам и озеленению, по крайней мере в свои более поздние годы (он, кажется, имел особую любовь к гвоздикам). И все же, несмотря на его бесспорную интеллигентность и широчайший диапазон интересов, остается странное впечатление массивной грубости. Непристойные и богохульные церемонии, связанные с пьянством, служат примером этому. Сильные запои, которые продолжались до конца его жизни, затягивались настолько, что даже современники, и самые далекие от воздержания, находили их удивительными или шокирующими. Быть вынужденными принимать участие в длительных и скотских попойках с царем и его компаньонами стало с 1690-х годов общеизвестной опасностью для жизни иностранных дипломатов в России. В 1701 году, например, прусский чиновник умолял не посылать его туда как представителя, так как «он не мог переносить сильные спиртные напитки, особенно в избытке»; так, в 1714 году Фридрих-Вильгельм I выбрал графа фон Шлиппенбаха для дипломатической миссии к Петру частично из-за его любви к питью [166] . «Он вовсе не гордый человек, я ручаюсь Вам, — написал английский торговец из Архангельска своему брату в 1702 году, — потому что готов есть или веселиться с любым…, он большой поклонник таких тупых парней, как моряки. Он пригласил всех противных моряков обедать с ним и настолько напоил их, что некоторые расплескивали спиртное, некоторые танцевали, а другие дрались — а он среди них. И в такой компании он получает много удовольствия» [167] . Суровость гостеприимства царя иллюстрируются отчетом, данным ганноверским посланником, о развлечении, предложенном Петром, в более поздние годы его жизни, в новом дворце Петергофе, у Балтийского моря в четырнадцати милях от Санкт-Петербурга. Каждый гость, уже едва способный стоять на ногах после длительного запоя, обязан был опустошить чашу, содержащую полную пинту вина, «после чего мы совершенно лишились чувств и остались в таком неприятном положении спать, некоторые в саду, другие в лесу, а остальные здесь и там на земле». Они были, однако, скоро разбужены и вынуждены последовать примеру царя в рубке деревьев, чтобы пробить новую аллею к берегу моря. За ужином они выпили еще одну такую дозу ликера, что их бесчувственными отнесли в кровати, но через 1,5 часа они были подняты еще раз, чтобы посетить князя Черкессии (самого в кровати со своей женой), «где на краю их кровати нам снова докучали вином и бренди до четырех часов утра, так что на следующий день ни один из нас не помнил, как он добрался домой». В восемь часов они были приглашены на завтрак, но получили бренди вместо чая или кофе. Это сопровождалось четвертым запоем на обеде, после чего гости были вынуждены скакать на никудышных лошадях, без седел или удил, для развлечения царя и царицы. Когда компания плыла назад в Санкт-Петербург, они были захвачены опасным штормом; и это сразу же позволило Петру показать храбрость и лидерство, которое сделало его великим монархом, приняв руководство на себя и самому управляя судном. Все же, когда гости высадились, после того как их помотало около семи часов, они не могли найти ни сухой одежды, ни кроватей и должны были развести костер, раздеться догола и завертываться, пока их влажная одежда сохла [168] .

166

J. Krusche, «Die Entstehung und Entwicklung der standigen diplomatischen Vertretung Brandenburg-Preussens am Carenhofe bis zum Eintritt Russlands in die Reihe der europaischen Grossmachte», Jahrbucher fur Kultur und Geschichte der Slaven, Neue Folge, VIII (1932), 182, 204.

167

British Library, Additional MSS 33573, f. 178.

168

F. C. Weber, The Present State of Russia (London, 1722-3), I, 93-5.

Происходящее не просто географически отдалено от дворов Западной Европы, мы находимся в совершенно другом мире. Любовь царя к пьяным развлечениям, доведенная почти до гротескной продолжительности, не ослабляется с течением времени. Летом 1724 года, всего за несколько месяцев до своей смерти, пьяное веселье по случаю празднования освящения церкви в Царском Селе, около Санкт-Петербурга, где Петр только что построил новый дворец, продолжалось в течение нескольких дней и было выпито три тысячи бутылок вина.

Простота личных вкусов царя очевидна, его интересует, сколько времени потрачено на путешествия, часто вне России, беспокоит постоянная нехватка денег и неудовлетворенные потребности вооруженных сил в том, что необходимо, — но совершенно не заботит — плохо разработана или высоко организована жизнь дворца. Петр не был, конечно, безразличен к некоторым внешним проявлениям и церемониям. Это видно по его любви к фейерверкам и к комплексу декоративных прудов и каналов (водопроводных сооружений). Это очень заметно по тщательно разработанным триумфальным процессиям, основанным на римских моделях, которые знаменовали его наиболее важные победы. Но к внушительности зданий, богатству обстановки, красивой одежде, изысканной пище, материальной роскоши практически в любой форме у него почти не возникало интереса. В апреле 1694 года, сопровождая своего сводного брата Ивана в пасхальной процессии, он принял участие в традиционной церемонии двора в Кремле последний раз. После этого он почти не пользовался дворцами, хотя некоторые из них в 1680-х и начале 1690-х годов были заново украшены с использованием таких новых западных предметов роскоши, как позолоченная кожа. Красивый дворец, который он построил в Петергофе, по стандартам Западной Европы считался всего лишь небольшим и непретенциозным, несмотря на гроты в парке, разбитом вокруг дворца, украшенные 10 000 морских раковин, специально привезенных из Венеции. Другой дворец в Стрельне, также неподалеку от Санкт-Петербурга, едва был начат к его смерти. Первый Зимний дворец, заложенный в 1711 году непосредственно в черте города, был маленьким двухэтажным зданием, которое не имело никакого отношения к огромному современному одноименному строению. Даже второй Зимний дворец, который заменил его в 1716 году, хотя и умеренно привлекательный, судя по планам (его снесли десятью годами позже), был далек от уровня современных западноевропейских стандартов. Как и каждый монархист века, Петр очень восхищался Людовиком XIV, которого расценивал как образец короля. Но ему никогда не приходило в голову создать свой собственный Версаль. Поскольку повседневный распорядок царской жизни был отработан до безошибочности механизма, простота его вкусов пугала и шокировала многих наблюдателей разительным противопоставлением безграничности его власти. «Он никогда не появлялся, — отмечал иностранец восхищенно, — в парадном костюме, кроме особо торжественных случаев, когда он носит орден Святого Андрея; в остальное же время он не терпел ни знаков отличия, ни орденов на своей персоне». В Санкт-Петербурге он пользовался открытым двухколесным фаэтоном, сопровождаемым двумя солдатами или грумами и пажем, который часто сидел с ним в фаэтоне и управлял лошадьми. Зимой же он использовал сани, запряженные одной лошадью, с тем же самым малым числом аттендантов [169] . Его нетерпимость к церемониям и полное пренебрежение дворцовыми манерами часто вызывали удивление или создавали затруднения во время его заграничных путешествий при прусском дворе в 1712 году, при дворе в Дании в 1716 году, во время его визита в Париж в следующем году [170] . Когда его вторая жена Екатерина сшила ему новый сюртук из синего прочного материала, украшенный серебряной тесьмой, он, очевидно, посчитал тесьму слишком экстравагантной для себя и надел эту простую часть туалета только однажды, на коронацию Екатерины в мае 1724 года. Обычно он носил простой потертый старый сюртук, в карманах которого обыкновенно прятал официальные бумаги. Даже его самые близкие соратники редко обедали или ужинали с ним в Санкт-Петербурге; одному Меншикову разрешалось делать это чаще, чем другим. Наконец, возможно, наиболее убедительная из всех демонстраций, насколько его вкусы отличались от вкусов большинства монархов, он никогда не охотился и не играл в азартные игры.

169

Bell, Travels from St Petersburg, I, 358.

170

С. Ф. Платонов. Петр Великий, личность и деятельность. Ленинград. 1926. С. 98—102.

Безразличие к торжественным выходам, к роскоши и даже к обычному комфорту, которые многими отмечались у Петра, скорее всего преувеличено. Он не проявлял недовольства расходами на щедрые общественные церемонии, когда случай, казалось, оправдывал это. Так, например, когда в августе 1722 года маленькая лодка, на которой он впервые учился плавать под парусом в 1688 году и которую назвал «мать российского флота» [171] , была привезена в Санкт-Петербург из Москвы, это сопровождалось большой торжественностью. Три залпа были произведены из крепостных пушек, а собравшийся флот по личному требованию царя дал не меньше чем две тысячи залпов. Конечно, такого массового использования артиллерии для церемониальных целей до настоящего времени еще не бывало, но день закончился как обычно: десятичасовым банкетом, на котором царь, согласно наблюдателям, достаточно осведомленным, чтобы иметь право судить, напился до такой степени, которая была несвойственна даже ему [172] . Петр также позволил своей второй жене Екатерине содержать многочисленную свиту и вести образ жизни, намного более дорогой, чем его собственный. В ее штат входили различные прислуги, отмеченные разнообразными внешними знаками отличий, в том числе пажи в красном и зеленом с отделкой из золотого шнура, и даже оркестр в зеленых униформах; здесь мы видим предвестие той показной роскоши, которой суждено было отличать жизнь российского двора в будущих поколениях правителей. Меншиков и некоторые другие фавориты также активно поощрялись к роскошной жизни в Санкт-Петербурге.

171

Так в тексте. Современники называли «потешный» бот Петра «дедушкой русского флота».

172

H.-J. Kriiger, «Aus dem russischen Tagebuch des Prinzen Ludwig Gruno von Hessen-Homburg» (1723), mArchivalische Fundstticke zu den russisch-deutsch Beziehungen: Erik Amburgerzum 65 Geburtstag (Berlin, 1973), p. 37–38.

Более важным в политическом смысле была готовность царя тратить деньги и поощрять расходы других, если это могло укрепить престиж России за границей или популяризовать его политику дома. Он был последователен в своем убеждении, что иностранным и внутренним наблюдателям его страну и его собственные достижения должно представлять по возможности лучшее лицо. В 1707 году, например, в Польше, он дал строгие инструкции Меншикову поддержать великолепие и роскошь убранства на высоком уровне, чтобы оказывать благоприятное впечатление на население до самого отъезда. Он не только использовал наемных журналистов типа Мартина Нойгебауэра и Генриха Хьюссена, чтобы предать гласности свои достижения в Западной Европе, но и старался подавлять там публикацию враждебных брошюр и других материалов [173] . Подобные методы использовались, чтобы влиять и на общественное мнение на родине. Едва услышав о какой-либо важной российской победе, Петр требовал сообщений об этом, «которые могли быть напечатаны и распространены». Они должны были тогда появиться или в Ведомостях, правительственной газете, издаваемой довольно нерегулярно с 1703 года, которая часто упоминается как первая российская газета, или отдельными изданиями. Описания захвата Нарвы, сражений у Лесной и Полтавы были напечатаны как плакаты и вывешены на улицах Москвы, Санкт-Петербурга и других городов, в то время как 6000 копий мирного договора 1721 года были напечатаны для ознакомления с ним неграмотного большинства, официальные отчеты о российских успехах читались на собраниях верующих в церквах после благодарственных служб [174] . Реальный результат такой официальной пропаганды трудно измерить, но вполне возможно, он был очень небольшим. Ведомости, кроме чрезвычайно неупорядоченного выпуска (за весь 1718 год они были изданы только однажды), имели к концу царствования Петра тираж меньше сотни экземпляров каждого номера. Однако желание Петра распространять информацию о своих усилиях и достижениях не подлежит никакому сомнению.

173

H. Doerries, Russlands Eindringen in Europainder Epoche Peter des Grossen. Studien zu zeitgenossischen Publizistikund Staatenkunde (Berlin, 1939), pp. 33, 54–57, 59–61.

174

Т. С. Майкова. Военные «Журналы» Петровского времени / Вопросы военной истории России Москва. 1969. С. 384–385.

Даже его портретам, написанным в разное время западными художниками, было суждено служить подобным целям. В частности, два из них: написанный Кнеллером, когда Петр был в Англии с Великим посольством в 1697–1698 годах, и написанный Карлом Моором в Голландии в 1717 году, казались царю хорошо передающими образ идеального царя, который он желал распространить; в результате они намного чаще гравировались, чем другие, хотя для историка одинаково интересны все портреты царя (написанный чехом Купецким в 1711 году; и русским Никитиным в 1716 году; и Риго и Натье в Париже в 1717 году; и двумя иностранными художниками на русской службе Танауэром в 1714 году и Караваком в 1722 году). Гравюры, сделанные с них, были широко распространены; кроме того, были сделаны миниатюрные копии, сначала французскими, а позже русскими художниками, чтобы раздавать, их не скупясь, как подарки и награды [175] . Петр беспокоился и об увековечивании своего имени. Он мечтал установить большой мемориал, надолго и наглядно увековечить свою славу для потомков, хотя эти планы никогда не были реализованы при его жизни. Эскиз большой триумфальной колонны с его статуей на вершине и покрытой барельефами, представляющими десять главных событий его царствования (вероятно, вдохновленный описаниями Траяновой колонны в Риме), так и не нашел своего воплощения, а его бронзовая юбилейная статуя, изготовленная еще до его смерти, была установлена на пьедестале только в 1800 году. Таким образом, Петр представляет собой пример чрезвычайной простоты в личных расходах с одновременной готовностью терпеть и даже наслаждаться расходами близких ему людей, а главное — тратить чрезвычайно щедро там, где, по его мнению, затронут его собственный престиж или престиж России.

175

Н. А. Бакланова. Отражение идеи абсолютизма в изобразительном искусстве первой четверти XVIII в. / Абсолютизм в России. Москва. 1964. С. 498–499.

Семейные и личные привязанности не играли большой роли в его жизни. Два близких родственника его первой жены были отправлены на казнь в 1694 и 1698 годах, стоило лишь их поведению вызвать у него подозрение, и его шурин был казнен в 1718 году, а один из его дядей сослан в Архангельск. Мы даже не знаем с уверенностью, сколько детей он имел от своих двух жен [176] . Его сестра Наталья, только на год моложе его, оставалась до своей смерти в 1716 году его искренней поклонницей и сторонницей. Но достижениям Петра она способствовала мало: она, вероятно, не полностью поняла некоторые его цели. То же самое можно сказать и об отношении к нему царицы Прасковии, жены Ивана V, влиятельной дамы старой московской школы, которая также была поклонницей царя до самой своей смерти в 1723 году, и его племянницы, герцогини Мекленбургской. Все они что-то значили для Петра. Наталье был поручен маленький царевич Алексей после его разлучения со своей матерью в 1698 году; Прасковья следила за малыми детьми Петра от его второй жены, когда их родители путешествовали в Германии в 1716 году. Но только вторая жена, Екатерина, была единственной женщиной, истинно близкой ему (по крайней мере после того, как он порвал со своей любовницей Анной Моне в 1705 году), и на нее он мог полностью положиться.

176

Lindsey Hughes, «А Note on the Children of Peter the Great», Study Group on Eighteenth Century Russia, Newsletter, 21 (1993), 10–16.

История Екатерины ярко иллюстрирует свободу Петра в его личной жизни от предрассудков и условностей, принятых другими монархами века. Дочь литовского крестьянина, осиротевшую и обездоленную, еще ребенком вывезли в Москву в 1703 году после захвата русскими Мариенбурга, где она была обыкновенной служанкой лютеранского пастора. Будучи служанкой в московском доме Меншикова, она встретила и привлекла Петра. Она была неграмотна, но симпатична и добродушна; ее первый ребенок от царя родился зимой 1704–1705 годов. В 1707 году они тайно поженились в Санкт-Петербурге; так это продолжалось в течение четырех лет, пока брак не признали публично. Тот факт, что первая жена Петра, Евдокия, была все еще жива и что не имелось никакого развода, делал положение Екатерины и положение ее детей чрезвычайно сомнительными. Многими современниками брак рассматривался совершенно обоснованно как дальнейшее свидетельство готовности царя полностью игнорировать обычные ограничения всех видов. «Я предполагаю, — писал британский посланник в России одному из государственных секретарей, — Вы уже слышали, что царь женился на своей любовнице и объявил ее императрицей; это одно из удивительных событий в этом чудесном веке» [177] . Однако брак оказался невероятно удачным. Екатерина родила своему мужу, вероятно, девять детей, но из них только две девочки (Анна, вышедшая в 1724 году замуж за Карла Фридриха Гольштейн-Готторпа; и Елизавета, которой суждено было стать императрицей в 1742 году) не умерли в раннем детстве. Веселая и заботливая, она умела успокаивать Петра, когда он был сердит, и ободрять его, когда он был подавлен. Чтобы не расставаться с ним, она переносила трудные и неудобные поездки; она сопровождала его во время несчастливой Прутской кампании, в Померанию и Данию в 1716 году и даже в Персию в 1722 году. Письма царя к ней показывают его домашность и сентиментальность, которые никак не проявляются в других местах его корреспонденции [178] . Он не был верен ей в буквальном смысле. Однако в том веке никто не ожидал физической верности от правителя; и ни одна из его измен (некоторые из них были совершены с ее ведома) никогда не угрожала реальному положению «Катеринушки» в его чувствах. Ее коронация в Москве в мае 1724 года оказалась беспрецедентным случаем, наконец определившим ее официальное положение. Петр возложил корону на ее голову своими собственными руками; и уже одно это оказание ей столь публичной чести должно было, почти наверняка, упрочить ее право наследования престола в случае его внезапной смерти.

177

Витворт к Сент-Джону, 23 мая 1711 года. Сборник. Т. L. С. 433–434.

178

См. извлечения, охватывающие годы 1709–1723, в.: Е. Schuyler, Peter the Great, Emperor of Russia (New York, 1884), I, 441–445.

Кроме Екатерины самым близким соратником царя в течение почти всего его правления был Александр Данилович Меншиков, связь с которым оказалась наиболее длительной. Став после службы в одном из «потешных полков» как бы личным адъютантом Петра, он добровольно сопровождал царя в Великом посольстве 1697–1698 годов. Несмотря на свое скромное происхождение, его знания, живость, почти зверская энергия и склонность к грубым развлечениям, которые Петр любил, быстро завоевали не просто одобрение, но и искреннюю привязанность к нему царя. После смерти Лефорта взлет нового фаворита был головокружительным. Губернатор недавно захваченного Шлиссельбурга в 1702 году, он скоро стал генерал-губернатором Ингрии, Карелии и Эстонии, а в 1705 году — князем Священной Римской империи. В 1707 году Петр дал ему титул князя Ижорского с правом называться «Высочество», а в следующем году сделал его губернатором Санкт-Петербургской губернии. Его влияние на царя казалось таким сильным, что даже важнейшие представители старой московской боярской аристократии, вроде фельдмаршала Шереметьева, теперь просили его поддержки. В 1708 году он оказал самую большую из всех своих услуг Петру, молниеносно разрушив штаб Мазепы. В триумфальной процессии в Москве после Полтавы он ехал с почетом по правую руку царя. Его усиливающаяся связь с Петром может быть прослежена по изменяющимся формам обращения, используемым в письмах царя к нему от «Mein Herz» (Mein Herzenchen) [179] до 1703 года (сомнительно, чтобы эти слова имели когда-либо эротическое значение, которое иногда приписывалось им) до Mein Liebste Vrient и Mein Best Vrient, и наконец просто Mein Bruder [180] .

179

Мое сердце и мои ласковый (нем.).

180

Мой любимый друг, мой лучший друг, мой брат (смешан, нем. и голл.).