Петроград-Брест

Степанов натужливо кашлял, харкал в грязный платок и то и дело просил:

— Не курите, товарищи!

На несколько минут цигарки прятали в рукава шинелей или кожухов и курили, как школьники старших классов, которые еще немного таятся от учителя, но уже не боятся его. А Богунович и этого не делал, он скручивал цигарку за цигаркой и курил по-солдатски — тянул, пока «бычок» не подсмаливал усы, не обжигал губы и пальцы.

Открыв заседание, коротко сообщив, по какому поводу так поспешно созван комитет, Степанов, человек немногословный, так же коротко высказал свое отношение к случившемуся:

— Революция никому не дала права творить самосуд.

Потом говорил Пастушенко, долго и очень взволнованно. О положении в полку. О заботах молодого командира по укреплению боеспособности. О хитрости и коварстве врага — как раз о том, о чем часто думал Богунович. Слушая начальника штаба, он на какое-то мгновение забыл, что судят его и Пастушенко выступает адвокатом, как отец, и беспокоился за больное сердце полковника: не нужно старику так волноваться.

Но тот начал говорить о Межене, об облике человека, способного пойти на такое — продать орудия немцам, и голос его зазвучал гневно:

— Как назвать такого человека? Как? Тарас Бульба застрелил за такое родного сына.

Богунович вспомнил Назара Бульбу, тот тоже догонял роту, снявшуюся с позиций, но не стрелял, стреляли в него, пробили папаху, — и снова шевельнулся страх, слова Степанова «революция никому не дала права творить самосуд» показались приговором. Пусть приговор. Пусть хоть расстрел. Жаль только… мать и Миру.

Пастушенко договорился до приступа грудной жабы. Ему стало плохо. Его вывели подышать чистым воздухом.

На молодых солдат, не знавших, что такое больное сердце, вид задыхающегося единственного свидетеля произвел более сильное впечатление, чем его слова. Степанов сердито бросил комитетчикам:

— Докурились, такую вашу!..

Только после этого потушили цигарки.

— Ваше слово, Богунович.

Он поднялся по-военному. Ясно видел глаза каждого. Добрые у латыша. Почему-то испуганные у командира батальона Берестеня. Блестяще-выразительные, что явно выражало поддержку, — у Рудковского. По-прежнему из-подо лба, словно пряча свои глаза, смотрел один Шатрун. От этого его взгляда снова захолодало внутри.

— Я считаю, что выполнил свой долг… — ему хотелось сказать «перед народом», «перед революцией», но в последний момент он испугался этих громких слов и, помолчав, выдавил: — Долг командира.

— Плохо ты усвоил долг революционного командира, — буркнул Степанов, но уже без злости. — Больше вам нечего сказать?

— Если еще кто-нибудь продаст оружие немцам… Степанов перебил его:

— Ладно. Садитесь. Ваше слово, товарищи. Установилась тишина. Казалось, люди даже перестали дышать.

Богунович услышал удары собственного сердца и испугался, как бы их не услышали другие: очень гулкими они были, как удары молота, даже зазвенело в ушах, закололо в виске.

Первым подал голос Рудковский:

— Любой из нас застрелил бы такого сукиного сына.

— Ты за себя говори! — почему-то снова разозлился Степанов и закашлялся.

— Я за себя и говорю.

— Анархисты, — упрекнул Степанов и дружелюбно обратился к командиру третьего батальона: — Твое слово, Берестень…

Берестень, всегда медлительный, не сразу поднялся. Может, потому, что в этот миг вернулся Пастушенко, стал в открытых дверях, откуда потянуло холодом; все жадно вдыхали свежий воздух.

Берестень чесал затылок и рассуждал:

— Конечно, на самосуд права нет… Но как бы сделал я? Если бы из моего батальона… Не знаю. Тут еще возраст нужно учесть… Мне сорок… у меня дети…

— Голубчик, мне шестьдесят, а я доставал револьвер… клянусь. Только Сергей Валентинович опередил меня…

«Почему старик так выгораживает меня? Он же ругал меня всю дорогу. Вздыхал, стонал!» — подумал Богунович.

— Бугаенко.

— Передать штабу фронта. Пусть они судят. Комитетчики недовольно загудели: признавали только свой суд, никаких штабов!

— Шатрул.

Шатрун бросил на пол потушенный окурок, старательно растер его сапогом.

Этот его жест особенно испугал Богуновича. Но Шатрун вдруг поднял голову, весело и хитро сверкнул на подсудимого глазами и громко сказал:

— Межень — контра. А с контрой — разговор короткий. Командира оправдать!

И зазвучало на разные лады это слово:

— Оправдать.

— Оправдать.

Тогда Богуновичу показалось, что флигель покачнулся, комната снова наполнилась густым туманом. Появился иной страх: не проявить бы слабость — не упасть от головокружения.

Но Пастушенко, как бы увидев, в каком он состоянии, сжал его руку в локте и этим вернул силу, ощущение реальности и способность сказать:

— Спасибо, товарищи. До смерти не забуду…

Часть вторая Урок истории

Глава первая: Беспрерывная битва

1

Январские волнения рабочих в Германии и Австро-Венгрии, бурные выступления болгарского народа за мир с Россией вынуждали делегации Четверного союза маневрировать на переговорах в Бресте. Кюльману, Чернину, Попову и даже Талаат-паше пришлось произнести немало красивых речей о стремлении их правительств к миру, об уважении к другим народам, особенно к тем, земли которых топтали сапоги кайзеровских солдат, — полякам, литовцам, латышам, украинцам (белорусов как нацию не вспоминали), о праве этих народов на государственность, на самоопределение. Слова, слова… Огромный том дешевой демагогии.

Генералы говорили более конкретно и решительно. Представитель партии войны, воспитанник прусской военной школы, в которой издавна культивировалась ненависть к славянам, самоуверенный и опьяневший от побед Восточного фронта, где он был начальником штаба (против их фронта у русских не нашлось даже второго Брусилова), генерал Гофман на заседании политической комиссии предъявил советской делегации карту с обозначением земель, которые Германия «вынуждена» удерживать за собой. Это была наглая аннексия всей Польши, значительной части Литвы, Латвии, Эстонии, Белоруссии с сохранением жестокого оккупационного режима, полной власти над народами, вконец разоренными войной, доведенными до нищеты. Дипломатический туман — такая, дескать, линия диктуется «военными соображениями» — никого не мог ввести в заблуждение. Тут же выступил Кюльман и дал понять, что от того, как русские отнесутся к последним немецким предложениям, будет зависеть подписание мира.

По существу это был ультиматум, хотя еще и замаскированный. Карта возмутила членов советской делегации. А руководитель ее Лев Троцкий, мастер логических комбинаций, сразу сообразил, какой сильный козырь немцы дали ему против Ленина — для поддержания тезиса «ни войны, ни мира».

Ленин боролся за мир без аннексий и контрибуций. Как пропагандистский лозунг, думал Троцкий, это прекрасно. Но надо считать наивными империалистов, чтобы надеяться, что они когда-нибудь согласятся на такой мир. Кто же больший реалист в политике — он, Троцкий, или Ленин? На что же вам теперь решиться, Владимир Ильич? Принять немецкие условия, аннексионистский мир? Конечно, вы готовы пойти и на это во имя своей фантастической идеи победы и укрепления революции в одной стране — в отсталой России. Но идея подписания подобного мира не овладела, как вы учили, массами. Что вам скажет партия, когда вы предложите подписать такой грабительский мир?