Петру Великому покорствует Персида

— Что?! Что ты брешешь?! — Лицо Петра налилось кровью.

— Прости, государь, оговорился, — несколько опешив, торопливо произнёс Феофан. — К короне российской с воцарением герцога на престоле присовокупится само собой и шведская.

— Так ты что советуешь — объявить герцога наследником моим?! — сердито проговорил Пётр.

— Посуди сам, государь: супруга его, царевна Анна Петровна, даст Бог, родит наследника мужеского пола. Да не одного. Кровь Романовых не угаснет...

— Бредишь ты, Феофане, — прервал его Пётр. — И кабы я от иного сей бред услыхал, быть бы ему битым, а то и пытанным. Чтоб герцог Голштинский утвердился на российском престоле!.. Да после долгой войны со шведами! Истинно бредишь. Искривились мозги твои, вовсе не в уме ты. Ступай, покамест я палкою не поучил уму-разуму.

— Прости, государь, коли я не так сказал и тебе не потрафил, — пробормотал Феофан, торопливо вставая и пятясь к двери. — Желал, как лучше, добра желал.

— Твоё добро ровно собачье говно! — рявкнул Пётр.

Оставшись один, он некоторое время шагал по токарне, будучи смятен и собираясь с мыслями. Коли такого добра желает человек, близкий ему по духу, истинный сорадетель, то чего же ждать от иных. От Катеринушки? Она небось лелеет тайную надежду стать монархиней? Но ведь бабе на российском-то престоле николи не бывать. То было бы зазорно. Наследника ж нету. Истинного наследника, законного, желанного. С коим примирились бы все сословия...

Вернулся к станку, машинально покрутил привод, не прикасаясь к инструменту. Мыслью возвращался к разговору с Феофаном.

— «К короне российской присовокупится корона шведская», — вслух повторил он. — Да ежели девок моих выдать за иностранных потентатов. Кто ж останется тогда?

Мысли были неотвязны. Разговор с Феофаном, сны, пророчество Стефана Яворского — всё это подняло со дна сознания копившиеся там опасения и тревоги. Он вдруг понял, что не вечен, что Господь отмерил ему срок и срок этот неумолимо приближается. И являет тому всё более примет. И ночные приступы мучительного кашля, и резкие боли в пояснице, и гнойнички на ногах, и головные боли, становившиеся всё острее, — всё это было грозным предвестьем. Иной раз он не мог самостоятельно встать с постели, не мог разогнуться — каждое движение отзывалось коликами, исторгавшими невольный стон. Доктора — Блюментрост и англичанин Паульсон — квохтали возле, как две наседки, потчевали его снадобьями, от которых не было облегчения.

Однажды, когда приступ боли был особенно мучителен, а все усилия врачей были никчёмны, Пётр разъярился и, обматерив их с обычной своей свирепостью, пинками выставил вон. Воля и водка — два его целителя. Воля была могущественной, она подавляла немощи, ею он держался.

И был долг. Долг самодержавного государя. Долг перед отечеством. Всё чаще и чаще Пётр задумывался над его будущим, над возможными восприемниками его дела.

Он было захотел продолжить своё точение, но вдруг отложил резец, открыл дверь и кликнул Макарова, занимавшегося рядом бумажными делами.

— Слышь, Лексей, прикажи послать немедля за князем Василь Лукичом. Да пусть тотчас явится в токарню.

Василий Лукич Долгоруков был министром в Париже и только что вернулся оттуда после долгих матримониальных переговоров с всевластным регентом Филиппом и кардиналом Дюбуа. Пётр желал выдать Лизету, Лиску, Елисавет Петровну, среднюю дочь свою, за мальчишку тринадцати лет от роду, будущего короля Франции Людовика XV. Согласия, похоже, не было.

— Докладай, Лукич. — Пётр был, по обыкновению, нетерпелив.

— Неладно, государь. Один, регент Филипп Орлеанский, источен беспутною жизнью от всевластия своего и может помереть в одночасье, другой стар, упрям и болен. Тоже не жилец на белом свете. Регент желает видеть сына своего герцога Шартрского Людовика за нашей великой княжной. Да и то ежели сему герцогу будет обеспечен польский престол. Упрямы оба. Малолетний король, само собою, голоса в сём торге не имеет. Представил я ему портрет нашей принцессы, да только он нимало не взволновался. Мальчишка, одно слово.

Пётр угрюмо глянул на него:

— Стало быть, не сладились. Послал бы ты их в задницу, Лукич.

— Неловко как-то, государь.

— С герцогами и королями, — продолжал своё Пётр, — наш товар бесценен, не дешевле ихнего. Мы своё возьмём.

Остался мрачен, раздумчив. Шагал по токарне взад-вперёд огромными своими шагами, бормоча:

— Нарожали от меня бабы мальчонков, а толку чуть. У одной Дуньки Чернышевой — трое. Мрут от чего-то. То ли семя моё с изъяном, то ли худо берегут няньки да мамки. Экое наваждение!

Шилья вонзились в поясницу изнутри, Пётр выругался, вызвал денщика, приказал принесть кирпич с печи: приложишь горячее, ан легче станет. Сам изыскал, без докторов.

Стал перед иконой Богородицы Утоли Моя Печали, сказывали — целительная. Просил облегчения. Кирпич, прижатый к пояснице, медленно остывал. Молитва ли, тепло ли помогло — боль отступала. Просил Господа помилосердствовать.

— Всемогущий Боже, всё ты видишь — и мои заботы, и мои недуги. Облегчи, избавь. Велика моя ноша, а кому передать, не ведаю. Грех на мне, грех сыноубийства, каялся и каюсь. Радел о благе отечества моего, единое помышление было о нём.

Искупительная жертва — какова она будет. Помыслил о ней, и стало легче.

Кликнул Макарова:

— Готовь выезд. Со мной поедешь.

Макаров взглянул вопросительно.

— Тайны из сего не делаю. Внучат навещу. Гляну, каковы они. Чать, моего семени доля.

Пришёл черёд удивляться Макарову. Привык к непредсказуемым, неожиданным поступкам своего повелителя, но, чтобы он вдруг вспомнил о своих внуках — детях погубленного сына Алексея, такого не бывало. Как-то раз спросил, каково за ними смотрение. Ему доложили, что приставлен к ним человек старательный камер-юнкер Семён Афанасьев сын Маврин, что обучает их манерам и обходительности танцмейстер Норман, ходят за ними женщины из обстоятельных. Услыхав, успокоился и более не вспоминал.

Приезд императора к сиротам вызвал переполох — не ждали, не чаяли столь высокой милости.

— Ваше императорское величество. — Маврин, обомлев, дрожащим голосом докладывал: — Их высочества Пётр и Наталья находятся в полном здравии и благополучии...

— Веди, веди меня к ним, — не дослушав, гаркнул Пётр. — Сам у них справлюсь, каково за ними смотрят.

Старшей, Наташе, исполнилось девять, внучонку Петруше двенадцатого октября минет восемь. Завидев Петра, дети, занятые какой-то игрой, вскочили с пола, и оробев, уставились на него.