Петру Великому покорствует Персида

— Стану тебе помогать, стану, — наконец прервала молчание Шуршурочка. — Да только не знаю покамест, с какого боку подступиться. Прямо государю сказать, что сохнешь ты, сильно опасаюсь. Больно страшен он во гневе, не поглядит, что родная. Вот ведь и родного сына, великомученика Алексия, лютой казни предал, — понизив голос, произнесла она. — А ведь безгрешен он был: всего-то вольной жизни захотел, наследовать отцу не собирался — отказался от престолу-то.

— И слова твоего участливого довольно, — торопливо сказала Мария. — Премного тебе благодарна, Александра. Так мне недоставало тепла душевного да доброты. Ведь одна я одинёшенька, не с кем мне поделиться, некому выплакать горе своё.

— Стану к тебе ездить, — заверила её Шуршурочка. — Не убивайся прежде часу. И пуще всего береги плод. Лекаря свово пришлю, мудрово немчина.

С тем и расстались. Словно камень спал с души у Марии: открылась, выплакалась. Наконец-то явилась живая душа, разделившая с нею её горе. Был бы её возлюбленный, отец её будущего мальчика, простой смертный, да пусть хоть герцог либо великий князь, не пришлось бы так таиться, так опасаться молвы, хоть уже и замарала она её. А то сам император. В одном этом слове — величие и страх.

На следующий день явился лекарь с подлекарем от Волынских. Составился консилий: губернаторские да свой с акушеркою. Расспрашивали, общупывали, дивились.

— Невелик животик. Который, говорите, месяц? — губернаторский немчин с сомнением качал головой.

— Девятый, — отвечал княжеский лекарь. — С самого начала счёт ведём.

— Быть того не может. Самое большее — по всем известным признакам — восьмой.

— Да ведь сучит, стучится, — возразил княжеский лекарь. — На восьмом-то месяце эдак не просятся наружу.

— Позвольте, коллега, не согласиться. Человеческий плод активен уже на седьмом месяце. — Губернаторский немчин был категоричен. И подлекарь его поддержал.

Мария переводила взгляд с одного на другого. Могла ли она ошибиться? Была в полубеспамятстве, волна любви, восторга, растущего желания каждый раз подхватывала её и несла, несла, вздымая всё выше и выше. Она отдавалась всем своим естеством, все её клеточки от кончиков волос до подушечек на пальцах ног требовали: «ещё, ещё, ещё!» Она прежде не могла и подумать, что может быть такой — смелой, жадной, наступательной. Была острая боль — временами: ОН был слишком велик для неё. Но то было тоже счастье, и стонала она не от боли, а от переполнявшего её блаженства.

Помнит ли она, когда понесла? Доподлинно? Когда в ней зародилась новая жизнь? Ей казалось, что помнит, что ведёт верный отсчёт. Но ведь то были только ощущения. Тогда она доверилась им, как слепо и безоглядно доверялась ЕМУ.

Слушая эти перекоры, Мария засомневалась. Могла и ошибиться. Зачала позже, нежели показалось. Много позже. Да и можно ли с точностью уловить тот миг, когда слившиеся соки любовного экстаза обратились в огонёк живой жизни.

— Да, я могла ошибиться, — наконец сказала она, желая положить конец спорам. — Могла.

— А кто супруг? Его свидетельство тоже немаловажно, — произнёс губернаторский лекарь.

— Супруг остался в Москве, — с твёрдостью выговорила Мария. Она уже привыкла к этой лжи. По счастью, ей очень редко приходилось прибегать к ней. Да и челядь затвердила то же. Знал лишь отец да нянюшка. А теперь и Шуршурочка. Супруг, а в иных случаях жених был графским сыном, имя его не называлось — таково было желание сторон.

— Жаль, — пробормотал лекарь. — Он мог бы внести некоторую ясность.

— Напрасно вы так думаете, — усмехнулась Мария. — Мужчины в этом несведомы, они привыкли к удовольствию, а мы, женщины, к расплате за него.

С некоторых пор она рассуждала как бывалая женщина, хоть опыт её был ограничен. Она познала лишь одного мужчину, ОН был её первый и последний, первый и единственный. Таково было решение, которое она пронесёт чрез всю жизнь, дабы сохранить то несравненное и неповторимое, что просто не могло быть замещено никем и ничем другим.

«Несу сей крест и буду нести его с радостью и горестью, — говорила она себе. — Всего поровну: радости от сбывшегося, горести от того, что могло сбыться, да так и осталось надеждою. Но можно ли жить надеждою? Одною надеждою? Сушит она, сушит и иссушит».

Дни текли мимо, неостановимо, как текли воды Волги. Отец приходил поздно, как правило, усталый, скороговоркой пересказывал ей обо всём сколько-нибудь примечательном, а порою совершенно без сил приказывал себя раздевать и валился в постель.

Астрахань жила бурной жизнью, и тон ей задавал Пётр. Рабочие будни сменялись празднествами.

«А понеже сей день — 25-е июня — был день коронования, — заносил на страницы «Путевого юрнала» помощник Макарова Иван Черкасов [84] , — то в ознаменование сего дня после обедни стреляли со всего города из пушек и потом с судна Его Императорского Величества, с других судов и кушали на судне».

84

...Черкасов... записывал... — Черкасов Иван Антонович (1698—1757) — тайный кабинет-секретарь Петра I, Екатерины I, Впоследствии действительный тайный советник.

Мария вздрагивала от беспрестанного бабахания. Ей была ведома его причина — всё, что касалось ЕГО, было навсегда запечатлено в её памяти. Она помнила и ждала дня тезоименитства государя — двадцать девятого, помнила и другие даты. Но всё проходило мимо неё. Она оставалась затворницей. Короткие прогулки по палубе, взгляд на берег, где всегда было людно, более всего от зелёных солдатских фигур либо чёрной матросни; потом в другую сторону — тоже зелёную от камыша и ивняка, на текучую воду с покачивавшимися на ней, словно лодочки, утками и крикливыми чайками. И обратно в каюту.

Палили ежеденно, не жалея огневого припасу, палили так, будто шла война. Иван Черкасов записывал:

«27-го июня — празднование о победе над Шведы под Полтавою. Их Величества были у обедни в городе, в соборной церкви. А после обедни был благодарной молебен перед строем; во время молебного пения Его Величество изволил стоять в строю пред Преображенскою гвардиею (которой тогда было роты с две) яко полковник. И по отпетии молебна стреляли из 17-ти пушек, которые поставлены были на площади, и потом всем строем палили беглым огнём. И таким образом трижды стреляно. И кушали в доме губернаторском, где трактовали всех офицеров».

Спустя два дня — новая запись:

«Сей день тезоименитства Его императорского Величества. Их Величества были в городе, в соборной церкви у обедни, и после обедни стреляно из пушек со всего города, а потом с судов и из пушек, которые на площади поставлены, один раз; а по той стрельбе палили беглым огнём один же раз».

— Люблю шумство! — возглашал Пётр за обедом у Волынского. — Сие есть напоминание о военном предприятии, дабы не пужались пальбы, а приобыкли к ней.

Воздвигались кубки — за успех похода, за здравие всех присутствующих, равно и отсутствующих: ждали генерал-майора Матюшкина с большой воинской силою на шестидесяти четырёх островских лодках. В команде его было сверх четырёх тысяч народу из разных полков — Московского, Копорского, Сибирского, Воронежского, Великолуцкого, Архангелогородского и других, бывших в командировании по разным нуждам. Ждали и генерал-адмирала Апраксина: Фёдор Матвеич отбывал для инспекции крепостей и наблюдения за строением судов.