Певчие Ада

Исчезновение выглядело совершенно необъяснимым. Единственное, что оставалось предположить — слуги лгали. Они, отец и сын, могли умертвить барина накануне, спрятать тело где-нибудь вне усадьбы, а затем сочинить неправдоподобную историю о чудесном исчезновении. Смущало одно — барина в то утро видела и его старая нянька Куприяниха, и повариха Семеновна, готовившая спозаранку завтрак, и кучер Филимон, которому барин из окна велел запрягать Резвого, недавно купленного у соседнего помещика Валуева мерина. Возможность сговора обратно пропорциональна количеству заговорщиков, да еще, как обнаружилось, Филимон был в неприязненных отношениях с Пахомом. Тем не менее, все пятеро были арестованы и отправлены в Воронеж.

Фонвизин между тем продолжал поиски. Выяснилось, что никаких причин скрываться у Ипатова не было — долгов за ним не числилось, имение давало небольшой, но все нарастающий доход, с соседями отношения складывались ровные и приязненные, любил невинные розыгрыши, врагов не имел.

Чиновник по особым поручениям обратился к прошлому Ипатова. Судьба его, как и судьбы многих современников, представляла собой авантюрный роман. Участник Крымской кампании, Ипатов попал в плен к англичанам во время знаменитого Балаклавского сражения. Вывезен в Англию, где под честное слово был отпущен с условием, что до окончания военных действий он не будет предпринимать попыток вернуться в Россию.

Ипатов решил осуществить мечту детства и поехал в Индию, английскую колонию, в качестве помощника управляющего одного из отделений торговой кампании: жизнь в Лондоне была дорога для бедного дворянина, а заодно хотелось повидать волшебную страну.

С работой своей он справлялся вполне удовлетворительно, а в свободное время изучал йогу — насколько йогу вообще можно изучить. Его особенно увлекло положение о нирване — наивысшем состоянии духа, при котором происходит полное слияние с одной из стихий. Поразмыслив, он решил, что из стихий наиболее близка ему вода. Конечно, ходить босиком по огню заманчиво, еще более заманчиво левитировать аки птица, но наставники сочли, что его северной натуре больше соответствует могучая, но спокойная сила воды.

В Индии Ипатов подзадержался, вернулся уже после Парижского мира и кончины Николая Павловича, и сразу подал в отставку. Заработанных в Индии средств хватило, чтобы очистить именьице от долгов, остальное должны были дать молодость, упорство и приобретенный в колониях опыт управления.

Ипатов не оставлял своих занятий йогой. Выносливый от природы, он ограничивался пятью часами сна, в самые лютые морозы одевался легко, никогда не болел — и очень любил все, связанное с водой: отлично плавал, купался зимою в проруби а летом ежедневно принимал ледяную ванну. В дневнике, который вел отставной подпоручик, Фонвизин наряду со всякими хозяйственными замыслами и рассуждениями на общеполитические темы вычитал следующие откровения:

«Мне кажется, что я подошел к грани, перешагнув которую можно достигнуть абсолютного единства с природой. Но стоит ли это делать? Готов ли я отрешиться от всего бренного и обрести в некотором роде бессмертие, бессмертие океана — и капли воды?»

Упоминание о воде насторожило Фонвизина. Следующая запись была столь же загадочной: «Вчера я свалился с лошади и пребольно расцарапал ногу. Но стоило мне погрузиться в ванну и сосредоточиться, как рана тут же затянулась. Я почувствовал, что родство мое с водою становится все теснее, порой меня охватывает неодолимое желание раствориться в реке, стать частицею Мирового Океана. Вот только смогу ли я потом вернуться?»

И, наконец, третья запись:

«Я все-таки решился. Грош цена всем знаниям, если они пролежат втуне. Но море — это чересчур для начинающего. Ограничусь ванной — легче будет вернуться. Если, конечно, мне захочется возвращаться...»

На этом дневник Ипатова обрывался.

Разумеется, Фонвизин счел, что все написанное — результат нервного переутомления помещика. Непрерывная забота об имении, долгий рабочий день, да еще увлеченность индийской мистикой способны повредить рассудок самого стойкого человека.

Ночью Фонвизин подошел к пруду, что был в двадцати шагах от барского дома. Полная луна образовала на глади дорожку, временами слышался плеск рыбьего хвоста. И вдруг среди ночных летних звуков раздался голос — громкий, чуть грассирующий:

«Любезный Иван Антонович (Фонвизина звали именно Иваном Антоновичем), не мучайте понапрасну моих людей. Мне здесь хорошо, а к возвращению я еще не готов. Годочков этак через пятьдесят... или через сто...»

Дерзкая выходка дворни (а что именно она имела место, Иван Антонович не сомневался) рассердила чиновника по особым поручениям. Наутро он приказал спустить пруд (канава отводила воду к речке Шаршок) и обследовать дно. Найдены были карпы в большом количестве, тина, но никаких следов пропавшего помещика.

Воротясь в Воронеж Фонвизин представил доклад, из которого следовало, что помещик Семилукского уезда Ипатов Андрей Андреевич страдал вялотекущей формой нервного расстройства, а во время внезапно наступившего обострения бежал из дому и теперь либо скрывается в беспамятном состоянии в округе, либо вовсе утопился. Арестованные слуги были за неимением улик, указывающих на их виновность, отпущены. Имение передано под опеку племяннику Ипатова.

Спустя год поползли слухи о неком «водяном человеке»: мол, ходит по берегу реки Воронеж некое привидение не привидение, а что-то вроде стеклянной статуи. Подходит к расположенным у реки палисадникам, заглядывает в окна домов, а то выскочит из воды в полном естестве и напугает гуляющих обывателей видом и диким гоготом. Если же погонишься за ним, так добежит до реки и растворится в ней, или просто разольется лужею и утечет.

Фонвизин нарочно гулял по набережной, приказав двум полицейским чинам следовать за ним в отдалении но, разумеется, никакого «водяного человека» не встретил, а задержал поповского сына Кирилла Матвеева, озоровавшего, как выяснилось, «на спор». Был он, правда, не полупрозрачный, а самый что ни на есть розовый, а после сурового допроса — красный, но это уже частности.

Однако Фонвизин, прежде страстный рыболов, совершенно отказался от своей невинной утехи и даже продал дачку в поселке «Радчино», где порой попадались трехпудовые сазаны.

— Видно, всю положенную мне рыбу я выловил в пруду ипатовской усадьбы. Сейчас же снасти мои постоянно путаются или рвутся, а если что и попадет на крючок, так окажется дохлой кошкой или еще какой дрянью, — жаловался он приятелям-рыболовам.

Эхо далеких взрывов

1.

14 августа 1886 года шхуна «Молли Уо» легла в дрейф близь атолла Ронгелап. Пережив накануне свирепый шторм, экипаж занялся поправкой такелажа. К вечеру работа была закончена, но капитан Якобсон решил остаток вечера и ночь отвести на отдых, чтобы наутро продолжить путь в водах, богатых опасными рифами. Сейчас же, когда команда была измотана, это сулило неоправданный риск.

Барометр стоял высоко, и никаких подвохов от природы в ближайшее время ждать не приходилось.

Тропическая ночь выдалась очень спокойной, полная луна при полном штиле придавала окружающему вид театральной декорации, во всяком случае так считал единственный пассажир шхуны, английский писатель и драматург Эдвард Сноу. Он зафрахтовал «Молли Уо» с тем, чтобы в южных морях отдохнуть, развеяться, набраться свежих впечатлений — и переждать скандал. Два-три года — и можно возвращаться в Лондон, говорили друзья.