Певец тропических островов

— Может, и так, хотя что-то здесь не сходится… Гм… — Психиатр снова заглянул в спою книгу. — А как здоровье вашей матушки?

— Она умерла. Недавно в прессе были некрологи.

— Понимаю. Это известие обошло меня стороной. Впрочем, все зависит от того, где это было опубликовано. Я не всякие газеты читаю. Примите мое соболезнование, — добавил он уже совсем мягко. — А что, собственно, вас сейчас интересует?

— Я несколько раз навещал матушку в Батовицах, господин доктор. Она была там в отделении строгого режима. Состояние ее… её состояние… Одним словом, мама меня не узнавала. Принимала за кого-то другого… Сетка…

Леон умолк. Но только на мгновение. Он тут же заговорил дальше. И теперь, разумеется, уже не о сетке. Это были тс страшные подробности, которые… Словом, зачем, зачем об этом вспоминать.

Батовицы считались заведением довольно привилегированным. Его окружал обширный ухоженный сад с теннисным кортом. Среди деревьев и лиловых кустов сирени прохаживались по дорожкам — иногда в сопровождении сиделок, даже частных, — в элегантных светлых фланелевых костюмах, в батистовых кофтах нервнобольные и алкоголики из кругов дворянства или высокопоставленных чиновников. В руках они держали теннисные ракетки, под мышкой — французские книги в желтых обертках.

Но это были больные из открытых корпусов, пациенты с легкой формой заболевания или те, кто лишь считал себя больным. Совсем другое дело, о, совсем другое, был третий, так называемый закрытый корпус. Расположенный чуть поодаль, из красного кирпича, он окружен был не только стеной из сирени, но и кирпичной стеной с закрывавшимися на ключ железными воротами. Никаких слухов оттуда не доходило, пациенты двух других отделений знать не знали, как там и что там. Но, взобравшись на камень у стены, можно было увидеть угловое окно корпуса — а в окне нечто вроде высокой железной сетки. Предназначение ее оставалось загадкой. Но иногда словно бы откуда-то из-под сетки — виден был только ее верх — раздавались очень странные, протяжные, напоминавшие вой, звуки. Нужно помнить, что в те годы никаких современных средств психиатрия еще не знала.

Сыну пани Вахицкой довелось узнать, как эта проволочная сетка или, иначе говоря, клетка выглядит вблизи и для каких целей служит. Состояние здоровья его матери резко ухудшилось, и свидания с ней в приемном покое, хотя бы на пару минут, стали невозможными. Больная отказывалась принимать пищу, и ее кормили искусственно, даже не через рот — она не желала его открывать, а через нос, куда вставляли особые резиновые трубочки.

После больших, связанных даже с некоторыми неприятностями усилий Леону удалось получить разрешение на свидание с ней в изоляторе.

— Только на минутку! Прошу приготовиться! — сказала каким-то изменившимся голосом сиделка в жестком, накрахмаленном, отстающем на груди переднике и ключом открыла дверь.

Леон увидел довольно большую комнату с открытым окном, за которым шелестел клен. Посредине комнаты стояла кровать, белая, но не совсем обычная для больницы. Со всех сторон она была окружена частой металлической сеткой. Это было страшно, ужасно. На кровати, в длинном, цвета лососины шлафроке, стояла его мать, пани Вахицкая, сестра Ванда. Стояла и подскакивала на пружинном матрасе… отталкиваясь от него ногами и подпрыгивая, как при игре в волейбол, все выше и выше, словно хотела достать головой до металлического верха клетки.

— Прошу вас, уходите, пожалуйста, прошу вас… — молила сиделка, глядя куда-то в сторону.

Это была молодая девушка, которая окончила, как потом Леону удалось узнать, знаменитую варшавскую школу сиделок, называемых "бриджистками" — по имени англичанки миссис Бридж, не то основавшей, не то опекавшей эту школу. Леон заметил, что, запирая дверь, девушка незаметным движением вытерла глаза. Но с какой-то неожиданной и исполненной неприязненности болью он заметил и то, что эта милая, симпатичная девушка была сложена как профессиональный боксер. У нее были мужские плечи и бицепсы…

VI

К чему было сейчас об этом вспоминать, не о том шла речь.

— Одним словом, господин доктор, я хотел бы узнать от вас кое-какие подробности. Как началась болезнь? — спросил он.

— Извольте. Как обычно, началось с бессонницы. — Рассказывая, психиатр время от времени заглядывал в свои протоколы. — Ваша мать обратилась ко мне, когда была уже в очень скверном состоянии. Лечил ее ченстоховский терапевт с помощью снотворных, дозы которых приходилось все время увеличивать и которые в конце концов привели к обратному результату. К эйфории. Так иногда случается с лекарством, если доза завышена, оно имеет обратное действие. Успокоительное средство, если им сильно злоупотреблять, иногда не успокаивает, а, напротив, приводит пациента в состояние возбуждения. Вас интересуют такие подробности?

— Да-да, конечно. Пожалуйста, продолжайте.

— Я спросил вашу матушку, кто ее ко мне направил, не ченстоховский ли терапевт? Она заколебалась, а потом ответила, что нет, просто слышала обо мне. Это уже дало мне какую-то пищу для размышлений. К-ха! Для нас, психиатров, сам факт добровольного обращения к нам больного уже о чем-то говорит. Поначалу она жаловалась только на бессонницу и, как оказалось, последние пять недель не сомкнула глаз, разве что на несколько минут. И все же я чувствовал: она что-то скрывает. Тогда я прервал ее и спросил, слышит ли она голоса. Нет, ответила она без запинки. Я спросил вашу матушку, почему же она до такой степени запустила болезнь и так долго не обращалась к врачу? Она замялась, и я снова почувствовал: тут что-то не так. Я обследовал ее. Сказал, что по состоянию здоровья она нуждается в санаторном лечении, рекомендовал ей Каролин, под Варшавой. И тут… И тут ваша матушка воскликнула:

"Боже упаси! Им только этого и нужно, они потом смогут говорить, что я сумасшедшая!"

"Кто они?" — спросил я — и тут-то, можно сказать, напал на след. Она добавила еще несколько слов, что-то незначительное, пустяк — о сплетнях, которые в таких случаях неизбежны. Но слово "они", заметьте, так называемые "они", — для психиатра говорит очень много.

Я объяснил ей, что Каролин — больница не для умалишенных, а всего лишь для нервнобольных. Туда ездят просто отдыхать. Она обещала подумать над моим предложением и дня через три дать ответ. Я выписал ей на эти три дня лекарство, небольшую дозу хлоральгидрата в каплях. Это сильное лекарство, оно, разумеется, подействовало. За ли дни, между первым и вторым визитом, ваша матушка много спала…

Гм, гм, простите, я пойду закрою окна, ужасный шум! — прервал свой рассказ Новоницкий и встал. За окном с раздувавшейся, словно парус, занавеской и в самом деле чинили мостовую. — Невыносимый шум! — поморщился он, закрывая створку. И затем снова засел за свою книгу. — Вот… стало быть, к-хм, стало быть, так. Во время своего второго визита ваша матушка проявила ко мне больше доверия. А может, и не в этом дело, к-хм… Хотя ей и удалось поспать, она не производила впечатления отдохнувшего человека. Была напряжена, беспокойна, чего-то боялась… Я заметил, что ей хочется сбросить тяжесть с души, что она созрела для, для… одним словом, что она нуждается в опеке психиатра. Может, стремится к своеобразному очищению, которое наступает после исповеди. Я успокоил ее и попросил ничего от меня не скрывать, в таких случаях откровенность снимает тяжесть с души.

"Ах, господин доктор, если бы вы обо всем узнали, то наверняка бы приделали ко всем дверям замки!" — отвечала она.

"Обо мне не беспокойтесь. Но не означает ли это, что у вас на всех дверях замки?"

"Я бы и на окна поставила решетки", — чуть ли не крикнула она.

"Так, может, они преследуют вас? — спросил я, употребив это характерное для нее словечко "они". — Может, они с вами и беседуют? Может, вы их видите?"

"Ах, доктор, это страшно", — наконец сказала она.

"А в чем дело?"