Певец тропических островов

Впрочем, здесь, на крыше, вовсе не было скучно. Пожалуй, здесь было тревожно. Ха. Теть не протягивал больше руки, а то, что он теперь пытался изобразить, напоминало скорее тайный масонский знак. Большие пальцы обеих рук его сблизились, ногтем одной руки он надавил на ноготь другой.

— Вот видали?

— Что? — спросил Леон. — Ничего не понимаю.

— Вошь, — лаконично ответил Теть.

Ну конечно же, конечно, теперь-то он понял этот жест. Обыкновенный и вместе с тем вызывающий сострадание человеческий жест, главным образом жест нищих и других несчастных, давящих на себе насекомых… Леон весело рассмеялся.

— Как это понимать, в каком смысле?

— А в том, что вот она — цена человеческой жизни! — отвечал по-прежнему лоснящийся от пота Теть.

Он все пытался заглянуть Леону в глаза. Стало совсем темно.

— Ну, это разговор скорее философский. Разумеется, все мы превратимся в прах… и тому подобное… Но, собственно, с чего вы вдруг об этом… Не вижу связи.

— А как же, я все про водовороты! Попадет человек в омут вон там, под опорами, тут его и раздавят, как вошь!

Откуда-то снизу донесся деревянный стук поднимающихся по ступенькам ботинок, а потом в лестничном проеме появился смокинг официанта. Высунулась часть туловища с салфеткой под мышкой.

— Может, мне тут вам накрыть?..

— А это как ему будет угодно, — и Леон показал на библиофила.

— Отчего же, давайте. Мы тут еще немного побудем, совсем недолго, самую малость. А ну-ка, шеф, одна нога здесь, другая там, принеси-ка мне еще рюмочку и бутербродик.

Смокинг съехал вниз. Теть подошел к плетеному столику, опустился в шезлонг.

— Говорил я, что покажу, покажу… вот ей-богу! Вы еще увидите!

V

Становилось все ветренее и холоднее — где-то поблизости от Варшавы ярилась буря. Сразу в двух местах, над Мокотовом и примерно возле Вилянова, на потемневшем от туч горизонте то и дело, подобно коротким магниевым вспышкам, сверкали молнии. Вслед за ними доносилась барабанная дробь грома. Ветер оказался сильным, и ливень проходил стороной.

Листва в саду, окружавшем "Спортивный", зашелестела, словно бы в предчувствии далекой бури задрожали ветки. Впрочем, не такой уж далекой, все вокруг было окутано мраком. Справа от себя, внизу, Леон увидел белое пятнышко скатерти и две расплывшиеся, сидящие за столиком фигуры. Это были Барбра и Надгородецкий. Ага, и вот еще что. Из прямоугольного отверстия в крыше вылетали хриплые ноты — наяривал граммофон. Подталкиваемые ветром, звуки не успевали подняться вверх и раскатывались по поверхности крыши, чтобы на краю ее раздробиться и умереть.

— Граммофон — хорошая вещь, — коротко подал голос Теть с противоположной стороны столика.

Физиономии его почти не было видно. Но вот ее перерезала светлая полоска — должно быть, он скалил зубы.

— Вы любите музыку? — спросил Вахицкий и замер в ожидании, что снова услышит какую-то двусмысленность.

— Смотря для чего. Для меня лично все эти Бетховены и филармонии могли бы вообще не существовать. Муть!..

— Так почему же тогда граммофон — хорошая вещь?

— Заглушает крики.

Леон минутку смотрел на белую полоску зубов. Полоска стала шире.

— Вы меня поняли? — услышал он.

— Ни черта не понял, честное слово! — воскликнул Леон. — Какие еще крики?

— Человеческие. Но главным образом бабские.

— Бабские? — повторил Леон и украдкой глянул направо, вниз.

А там за столиком, наполовину заслоненные листвою, по-прежнему сидели Барбра и Надгородецкий, виднелись их туманные силуэты.

— Иногда мужчина визжит как баба, что, не так говорю?

— А, вон оно что… — начал было Вахицкий.

Но тут снова раздался деревянный стук ботинок. Это вернулся официант.

— Сейчас, сейчас, хозяйка уже зажигает свет, — объявил он, ставя на столик белую тарелку и рюмку.

Постоял минуту, словно ожидая чего-то, но, так ничего и не дождавшись, начал медленно спускаться вниз по ступенькам. Руки он заложил за спину, и теперь салфетка белела примерно на пояснице. И в самом деле все вокруг посветлело и даже набралось живых красок. Это пани Штайс повернула какой-то штепсель. Как оказалось, вдоль всего карниза, с трех сторон крыши (за исключением фасада), проходил провод с прикрепленными к нему лампочками. Так что не только в саду засияли красные и голубые огоньки, но и тут, на крыше, засветились прозрачные блики.

Где-то там, над Виляновом, бушевала гроза. Теперь уже не короткие магниевые вспышки, а зигзаги молний перечеркивали ночную седину неба. Дул ветер, и край панамы то и дело приклеивался к виску Леона.

— Вы, кажется, не докончили, — сказал он вежливо. — Начали о граммофоне и криках… А собственно говоря, из-за чего?

— Зубы!

— Зу-бы? — удивился Леон. Он был наивным, вернее, хотел казаться наивным, как в тот раз, когда, занимаясь спально-вагонными проблемами, добивался расположения воеводы, любящего наивных. Но вот вопрос: Теть… любил ли наивненьких Теть?

Зубы! Библиофил произнес это слово с таким нажимом, что оно, пожалуй, приобрело только один смысл. И весьма неприятный. Вахицкий посмотрел на его крестьянскую, как бы набрякшую от усилия руку с очень подвижными пальцами. Рука лежала на столике. Постукивала пальцами, казалось готовясь к прыжку.

— Ага, кажется, понял, — продолжал Леон. — Вы сказали, что, когда у мужчин болят зубы, они ведут себя как бабы?..

— Если зуб удалить, он уже не болит, капут, — проквакал Теть.

— Разумеется, ха… но к чему вы вспомнили про граммофон?

— Потому что я использовал его в своей практике. Он у меня стоял за ширмой. Приходит пациент — моя старуха давай крутить ручку… Ну и все в норме, полный порядок… Ничего не слышно. Я вообще не люблю, когда пациент много говорит. Вы меня понимаете?

— Напротив. Почему вы не любите тех, кто разговаривает, и предпочитаете развлекать их… граммофоном? Так, что ли… ха? А при чем же тут зубы?.. Что тут общего?

— Есть общее. Речь идет как раз про зубы… Сейчас расскажу… Я тогда, правда, был лет на шесть моложе, не было у меня той хватки… — Теть перестал барабанить пальцами, сжал их в кулак и тотчас растопырил. Сжал и растопырил. Словно бы гимнастики ради. Рука его медленно приближалась к Леону. — Вот видите, какие у меня пальцы, — продолжал хвастаться он. — Приходит ко мне клиент… чересчур нервный… — Он снова фыркнул. — Сразу вижу — без крика не обойдется. Тут старуха заводит пластинку — тра-ля-ля, три-ля-ля! Ну и все, раз — и нету!..

— Что значит… нету?

— Ну, скажем, нет зубов, — коротко ответил Теть.

— Ого! — воскликнул Леон. — Вы рассуждаете так, будто вы не библиофил, а зубной врач.

— А я и есть зубной врач.

— Что? В самом деле! — (А может, это недоразумение? — мелькнула у него мысль). — Вы в самом деле дантист?

Теть фыркнул.

— Совершенно верно. Ликвидирую зубы.

Нет, недоразумения не было. Двусмысленность приобретала один-единственный смысл. Искусственная челюсть! — вдруг вспомнилось ему. С чего вдруг она взялась на столе у капитана? Имело ли это какую-то связь с зубоврачебными увлечениями Тетя? Жестикулирующая лапа, которая все приближалась и приближалась, неожиданно, словно размышляя, замерла возле его лица. Поразмыслив, должно быть, решила, что пациент, наверное, еще не созрел для такого прикосновения, и опустилась на край столика, готовая к новым номерам. Теть наверняка опять хотел "показать" что-то.