Певерил Пик

Джулиан окинул быстрым взглядом мрачные и суровые лица тех, кто составлял это общество: людей искренних, быть может, в своем стремлении к нравственному совершенству, но уж чересчур приверженных к показной простоте в одежде и обхождении, свойственной тем древним фарисеям, которые выставляли напоказ свои филактерии и хотели, чтобы все видели, как они постятся и с какой суровой неукоснительностью соблюдают закон. Почти на всех были черные плащи, простые, узкие кафтаны прямого покроя, без кружев и шитья, черные фламандские панталоны, обтягивающие ногу чулки и тупоносые башмаки с большими бантами из саржевой лепты. Некоторые были обуты в огромные свободные сапоги из телячьей кожи, и почти у каждого на кожаном темно-коричневом или черном поясе висела длинная шпага. У двоих-троих старших по возрасту, чьи волосы уже поредели от времени, на голову до самых ушей была напялена ермолка из черного шелка или бархата, сидевшая так плотно, что наружу не выбивался ни единый волосок, уши же, как это можно заметить на старинных портретах, весьма некрасиво оттопыривались, за что пуритане и получили от своих современников презрительное прозвище «лопоухих круглоголовых».

Эти достойные люди сидели на поставленных в один ряд вдоль стены старинных стульях с высокой спинкой; они не смотрели друг на друга и не разговаривали между собой, погрузившись в собственные размышления или, подобно собранию квакеров, ожидая, когда на них снизойдет божественное вдохновение.

Майор Бриджнорт степенным шагом обошел это почтенное общество, держась с той же важностью, что и сами гости. Он останавливался поочередно перед каждым, излагая, по-видимому, события этого вечера и обстоятельства, вынудившие наследника замка Мартиндейл воспользоваться гостеприимством обитателей Моултрэсси-Холла. От вестей, принесенных майором, гости, каждый в свою очередь, заметно оживлялись, подобно статуям в сказочном дворце, приходящим одна за другой в движение от прикосновения волшебной палочки. Слушая хозяина дома, они бросали на Джулиана взгляды, в которых любопытство было смешано с высокомерным презрением и сознанием собственного духовного превосходства; впрочем, несколько раз в этих взорах довольно явственно проглянуло сострадание. Певерилу было бы гораздо труднее выдержать этот вызывающий взгляд, не будь он сам поглощен наблюдением за движениями Алисы; она прошла через комнату и, коротко ответив шепотом тем из присутствующих, которые к ней обратились, уселась подле закутанной по самую макушку старой дамы — единственной представительницы прекрасного пола среди гостей — и завела с ней серьезный разговор; это избавило ее от необходимости смотреть на остальных гостей и встречаться с ними взглядом.

Однако вскоре отец отвлек ее вопросом, на который нужно было тут же дать ответ.

— Где мисс Деббич? — спросил майор.

— Она ушла, как только стемнело, навестить старых знакомых здесь по соседству и еще не вернулась, — отвечала Алиса.

Майор Бриджнорт недовольно покачал головой и, не удовлетворившись этим, сказал, что решил более не держать в своем доме гувернантку Дебору.

— В моем доме останутся только те, — громко заявил он, ничуть не смущаясь присутствием гостей, — кто знает, как надлежит вести себя в скромной и рассудительной христианской семье. Тот, кто желает большей свободы, должен оставить нас, он нам чужой.

Выразительный гул, которым в те времена пуритане выражали одобрение мыслей, высказанных именитым священником с церковной кафедры или друзьями в частной беседе, поддержал суждение майора, и увольнение несчастной гувернантки было, по-видимому, неизбежно, поскольку ее уличили в нарушении семейных традиций. Даже Певерил, хотя в начале его знакомства с Алисой своекорыстие и болтливость гувернантки пришлись ему очень кстати, с удовлетворением услышал об ее отстранении от должности — настолько хотелось ему, чтобы в трудных обстоятельствах, которые вот-вот могли возникнуть, Алиса находилась под надзором и опекой особы, обладающей лучшими манерами и менее сомнительной неподкупностью, чем мисс Дебора Деббич.

Почти тотчас же вслед за этим разговором в дверях появилась длинная, изможденная и морщинистая физиономия слуги, одетого в траур; голосом, более напоминающим заупокойный звон и едва ли подходящим для приглашения к пиршеству, он возвестил, что в соседней комнате накрыт стол. Бриджнорт занял место во главе процессии и, с дочерью по одну руку и старухой пуританкой, о коей мы упоминали выше, по другую, отправился в столовую, сопровождаемый гостями, которые без соблюдения какого-либо особого порядка и церемоний двинулись за ним туда, где их ожидал обильный ужин.

Таким образом, Певерила, имевшего в соответствии с обычным церемониалом право выступать впереди других — чему в то время придавали гораздо большее значение, нежели ныне, — оставили в арьергарде, и он мог бы оказаться замыкающим шествие, если бы один из посетителей, который почему-то замешкался в гостиной, но поклонился и не уступил ему очередь, незаконно перехваченную другими.

Этот учтивый поступок, естественно, побудил Джулиана пристально посмотреть на человека, оказавшего ему такую честь, и, окинув взглядом его лицо, от надвинутой на лоб мятой бархатной ермолки до завязок под подбородком, он узнал своего вчерашнего спутника, назвавшего себя Гэнлессом.

За столом, когда их всех усадили и когда, следовательно, у Джулиана была полная возможность внимательно наблюдать за интересующим его гостем, не нарушая при этом благопристойности своего поведения, он то и дело поглядывал на него. Сначала он сомневался, полагая, что память его обманывает, ибо другой костюм совершенно изменил внешность этого человека; да и в чертах его не было ничего выдающегося или примечательного — это было одно из тех заурядных лиц, на которые мы смотрим, почти их не замечая, и которые забываются сразу же, как только мы отводим глаза. Но воспоминание вернулось, стало более отчетливым и заставило Джулиана с особым вниманием следить за поведением человека, приковавшего к себе его взор.

Пока произносилась весьма длинная молитва, которую читал один из гостей, чья женевская лента и саржевый камзол навели Джулиана на мысль, что этот человек — глава какой-то кальвинистской конгрегации, лицо гостя сохраняло серьезность и суровость, присущие лицам пуритан и выражавшие в преувеличенно карикатурном виде благочестие, каковое само по себе, бесспорно, уместно в подобных случаях. Глаза его были обращены к небу, а огромная башнеобразная шляпа с высокой тульей и широкими полями, которую он обеими руками держал перед собой, поднималась и опускалась вместе с модуляциями голоса, читавшего молитву, подчеркивая таким образом каждую фразу. Но когда после молитвы началась небольшая суета — движение стульев и прочее, что бывает обычно, пока люди, готовясь начать трапезу, поудобнее устраиваются за столом, — Джулиан встретился глазами с незнакомцем и приметил в его взоре выражение насмешки и презрения, позволявшее думать, что в душе он смеется над собственным поведением.

Джулиан еще раз попытался поймать его взгляд, желая убедиться, что не ошибся, но гость уже не дал ему такой возможности. Можно было бы узнать его по голосу, но он говорил мало, и притом шепотом, как, впрочем, и все остальные присутствующие, которые вели себя за столом подобно плакальщикам на поминках.

Угощение было простое, хотя и обильное, и, по мнению Джулиана, должно было казаться невкусным такому человеку, как Гэнлесс, который лишь накануне заявил себя знатоком изысканных яств и так наслаждался роскошными блюдами, искусно выбранными его приятелем Смитом. Внимательно присмотревшись, Джулиан заметил, что незнакомец даже не притронулся к тому, что лежало у него на тарелке, и что весь ужин его состоял лишь из куска хлеба и стакана вина.

Присутствующие торопились поскорее окончить трапезу, как подобает людям, по мнению коих постыдно, если не грешно, превращать низменные животные наслаждения в средство провести время или в источник удовольствия; и когда после ужина все принялись вытирать губы и усы, от Джулиана не укрылось, что человек, привлекавший его внимание, воспользовался для этой цели платком из тончайшего батиста; эта принадлежность туалета как-то не шла к его простоватому, даже грубоватому внешнему виду. В его поведении были и другие, менее заметные для глаза признаки утонченных манер, какие тогда можно было наблюдать лишь за столами у знатных господ; и Джулиану казалось, что в каждом движении этого человека проглядывает настоящий придворный, тщательно скрывающийся под наружностью деревенского простака note 44 .

Note44

Одного шотландского дворянина, который, как тогда выразительно говорили, был «в бегах» вследствие своего участия в восстании или заговоре якобитов, узнали среди многих простолюдинов по тому признаку, что он пользовался зубочисткой. (Прим. автора.)

Но если это был тот самый Гэнлесс, которого Джулиан встретил накануне вечером и который хвастался своим умением прикинуться любым человеком, какого ему захочется представить, то в чем же состояла цель его нынешнего маскарада? Он был, если его слова заслуживали доверия, довольно важной персоной, ибо осмеливался бросать вызов констеблям и осведомителям, перед которыми в те времена трепетали все сословия; кроме того, заключил Джулиан, без особой на то причины он не решился бы на подобный маскарад, несомненно обременительный для человека, который, судя по его речам, был любителем легкой жизни и сторонником свободы мнений. С добрыми или злыми намерениями явился он сюда? Что интересует его здесь: дом ли сэра Джефри, или он сам. Джулиан, или семейство Бриджнортов? Известно ли, кто такой Гэнлесс, хозяину дома, непреклонному во всем, что касается нравственности и религии? И если нет, то не могут ли интриги столь хитроумного человека нанести ущерб спокойствию и счастью Алисы Бриджнорт?