Пейтон-Плейс

Но, размышляла Эллисон, если Бог такой добрый и всемогущий, почему иногда бывает так, будто Он не слышит?

И на этот вопрос у преподобного Фитцджеральда был ответ, который, как и все его ответы, звучал правдоподобно; но стоило Эллисон задуматься, в голове снова возникали вопросы, и ответы священника казались бессмысленными, пустыми и противоречивыми.

— Он слышит каждое обращенное к нему слово, — уверял преподобный Фитцджеральд, и Эллисон тихонько спрашивала: «Если Он действительно слышит, почему Он так часто не отвечает?»

— Иногда, — говорил священник, — Всемогущий Отец должен нам отказывать. Как любящий отец отказывает ребенку ради его же блага. Но он всегда радеет за нас и желает нам добра.

Но тогда, думала Эллисон, зачем вообще молиться? Зачем просить Его о чем-то, если Он все равно поступит так, как считает нужным? Если ты молишься и Бог думает, что ты заслужил то, о чем просишь, Он даст тебе это. Если ты не молишься, и это правда, что Бог всегда радеет за нас, ты все равно получишь то, что, как Он считает, ты должен получить. Молитва, думала Эллисон, это ужасно несправедливо, как спортивная игра, где все преимущества на одной стороне.

Когда ока была помладше, она молилась, молилась и молилась, чтобы к ней вернулся папа, но из этого ничего не вышло. Она не могла найти причин тому, что любящий Бог, который может творить чудеса, когда у него появится такое желание, хочет видеть, как маленькая девочка живет без отца. Теперь, когда ей уже исполнилось двенадцать, она все еще считала это непонятным и несправедливым.

Эллисон посмотрела на серое октябрьское небо и подумала, может ли быть так, что Бога вообще нет, как нет сказочных принцесс и волшебных эльфов.

Она бродила по городским улицам, как будто что-то искала; внутри появлялось щемящее чувство потери, и она спрашивала себя, что же она ищет. Эллисон мечтала о чем-то неясном, мечты ее были неопределенными и с легкостью рассыпались, как недостроенный карточный домик. Она с нетерпением ждала наступления завтрашнего дня.

— Я так хочу, чтобы побыстрее наступил июнь, — сказала она Констанс. — Тогда я закончу начальную школу.

— Не подгоняй время, Эллисон, — сказала Констанс. — Оно и так летит слишком быстро. Очень скоро, оглянувшись назад, ты будешь вспоминать эту пору как лучшее время в твоей жизни.

Но Эллисон не верила ей.

— Не подгоняй время, — повторила Констанс и посмотрела в зеркало, проверяя, нет ли новых морщинок в уголках глаз. — В следующем месяце тебе исполнится тринадцать, — сказала она и сама удивилась. Возможно ли это? Тринадцать? Так быстро? Чуть не забыла, четырнадцать, если уж на то пошло. — Устроим для тебя чудесную вечеринку.

— О, пожалуйста, мама, — возразила Эллисон. — Эти дни рождения — такая глупость.

Но прошло несколько дней, и Эллисон сказала:

— Может, эта вечеринка и получится чудесной.

Констанс закатила глаза к небу и подумала, кончится ли когда-нибудь эта пора незнания, чего она сама хочет.

«Если и я была такой же, не удивительно, что мама умерла молодой!»

Эллисон же она сказала:

— Хорошо, дорогая. Ты приглашаешь своих маленьких друзей, а я займусь всем остальным.

Эллисон чуть не закричала, что если Констанс собирается называть ее одноклассников «маленькими друзьями», то она вообще не хочет устраивать эту вечеринку Ее мама, кажется, не понимала, что через две недели Эллисон будет уже тринадцать и что она, как писали в журнальных статьях, «переживает пору вступления в юность». Эллисон читала об этом, но никогда в жизни ничего подобного ни от кого не слышала. Для нее это выражение имело такое же загадочное значение, как если бы она услышала от кого-нибудь о «поре ухода в женский монастырь».

Эллисон замечала, что с ней происходят физические изменения, замечала она это и в других девочках. Комплекция, решила она, это то, с чем человек вынужден мириться, вероятность того, что она изменится, не больше вероятности того, что изменится ширина скул. Селена теперь уже очень отличалась от младших девочек, она почти всегда носила лифчик, в то время как Эллисон считала, что ей еще долго не понадобится подобное приспособление. Она закрылась в ванной и критически рассматривала свою фигуру. Талия, кажется, стала тоньше, и грудь начала развиваться каким-то ненавязчивым способом, но ноги были длинными и худыми, как всегда.

«Как паук», — с отвращением подумала она и быстро накинула халат.

Эллисон заметила, что и мальчишки теперь стали другими. У Родни Харрингтона над верхней губой появилась едва заметная темная полоска, он хвастал, что скоро, как и его отец, будет каждый день бриться в парикмахерской Клемента. Эллисон от этого просто передергивало. Ей была противна сама мысль о том, что где-нибудь у нее на теле начнут расти волосы. У Селены уже росли волосы под мышками, и она сбривала их раз в месяц.

— У меня все началось одновременно, — сказала Селена. — И мой период, и волосы под мышками.

Эллисон одобрительно кивнула и мудро заявила:

— Не так плохо.

Но так как ей было известно, что «период» — это то, что случается со всеми девочками, Эллисон решила, что она не допустит, чтобы это случилось и с ней.

Услышав об этом, Селена расхохоталась.

— Ты ничего не сможешь с этим сделать, — сказала она. — С тобой все будет так же, как и со всеми.

Но Эллисон не поверила своей подруге. Она обратилась в компанию, которая распространяла бесплатный буклет под названием «Как разговаривать с дочерью» и внимательно его перечитала.

«Фу-у-у, — презрительно подумала она, закончив изучение брошюры, — я буду единственной в мире женщиной, у которой этого не будет, обо мне будут писать во всех медицинских изданиях».

Она думала об «этом» как об огромной, размахивающей крыльями, черной летучей мыши. Но, проснувшись утром в день своего тринадцатилетия, Эллисон обнаружила, что «это» ничуть не похоже на созданный ею образ. Она почувствовала разочарование, отвращение и почти совсем не испугалась.

Причиной последовавших за этим слез было то, что она все-таки не станет той единственной, уникальной женщиной, которой ей так хотелось стать.

ГЛАВА XII

Констанс Маккензи, приготовив мороженое, торт, фруктовый пунш, конфеты и прочие яства, вышла в свою комнату до появления тридцати подростков, которые взяли ее дом штурмом в полвосьмого вечера.

«Бог мой!» — в ужасе подумала она. Тридцать человек, казалось, говорили одновременно, тридцать пар ног в унисон сотрясали пол гостиной под аккомпанемент чего-то под названием «В настроении» с пластинки человека, которого Эллисон с благоговением величала Гленн Миллер.