Пианист

– Это мой друг.

– Ты знал его раньше?

– Наверняка.

– Наверняка?

– Не надо, Вентура, эта роль тебе не идет. Ты меня все равно не уговоришь. Что бы там ни было…

Подумав немного, Делапьер снял с запястья часы и опустил их в карман Вентуре.

– Теперь у меня нет при себе ничего ценного.

– Ты с ним уходишь?

– Пожалуй. Мы все разговоры переговорили. Шуберт потерпел поражение, но будет скрывать это и от себя самого, пока всех не выставят из этого заведения. И пойдете досиживать к тебе домой или к нему… А меня легко уговорить. И потому предпочитаю уйти сейчас.

Но когда Делапьер обернулся, Шуберт уже стоял один. Делапьер растерянно огляделся по сторонам и спросил Шуберта, что все это значит, но тот, судя по всему, с интересом слушал пространное объявление следующего номера – танго в новом стиле, с сюжетом.

– Послушай, Делапьер, тебе нравится Пьяццола?

– Куда девался парень?

– Ушел. Очень спешил.

Делапьер, похоже, устал, но, преодолев усталость, все-таки послал Шуберта в задницу. Не мешай мне жить, как хочу. Чего ты добиваешься? Делапьер цедил слова прямо в смущенное лицо Шуберта. Великая подмигивала Вентуре и знаками показывала, что понимает, каким образом тот отделался от парня.

– Ну, граф Делапьер, не упрямься, возвращайся к столику и отбей у меня Ирене. Добейся своего. Ну, слабо? Сегодня она в таком настроении, не знаю, кто ее вытерпит.

Оставшись вдвоем с Вентурой, Шуберт вздохнул.

– Тысяча песет – и дело в шляпе.

– Из Делапьера он вытянул бы больше.

– Я сказал, что ты полицейский и следишь за ним.

– Какая чушь. Ты поступил, как та маркиза, что раз в год сажала к себе за стол бедняка. Делапьер – твое доброе дело.

– Такая роль у меня сегодня. Эта ночь – моя.

– Посмотри на пианиста.

В зале зажгли свет. Травести позволяли уважаемой публике маленькую передышку, пусть потанцуют сами, расслабятся немного после захватывающего зрелища; пианист поднялся во весь свой скромный рост и, проглядывая на ходу ноты, подошел к лесенке, ведущей со сцены, и стал спускаться с достоинством, которым некоторые старики маскируют свои плохо гнущиеся суставы. Его глаза за водянистыми стеклами очков смеялись, когда он подошел к стойке выпить приготовленную для него простоквашу. Он смутился, услышав громкий возглас Шуберта:

– Очень хорошо. Очень хорошо. Браво.

В тысячелетних глазах пианиста засветилось сомнение по поводу столь бесполезного восторга. Он никак не прореагировал на аплодисменты Шуберта и не сократил разделявшего их расстояния, опасаясь, как бы один из них не попал в смешное положение. И, собравшись уходить, поднял в знак приветствия руку, но Вентура предложил ему выпить стаканчик, и старик остался. Он пил вино с наслаждением, как плазму жизни, словно каждый глоток имел свое назначение и был необходим жизненно важным центрам его тела. Вентура повернулся спиной к залу и придвинулся ближе к пианисту, так, чтобы Великая со Скороспелочкой остались в стороне и наедине продолжали бы сравнивать свои послужные списки, списки обид и унижений. Вентура не решался поглядеть на музыканта открыто, как будто в его интересе к пианисту было что-то, о чем нельзя говорить: прекрасная вещь Момпоу. Тот бы ответил: вы заметили? И все – таинство пропало. Он откашлялся. Выпил еще глоток, и тут Великая помогла:

– Альберто, дорогой. Эти приятели просто в восторге.

Чтобы намерения Великой не пропали даром, Вентура поспешил пробормотать:

– Прекрасная вещь Момпоу.

Пианист, похоже, не слышал. Великая поднесла руку к уху и сперва жестом, а потом на словах пояснила:

– Как пень.

У Вентуры не хватило духу крикнуть: «Прекрасная вещь Момпоу». Но Великая не намерена была позволить, чтобы встреча провалилась, и крикнула старику:

– Этот приятель говорит, здорово вы наяриваете, дон Альберто.

– Вот как?

Старик коротко рассмеялся, обнаружив полное отсутствие зубов.

– Чего, вы сказали, он играл?

– Момпоу.

– Говорит, вы какую-то Момпоу играли.

– Да? Он сказал? Я играл?

С насмешкой или лукавством, а может, с тем и другим сразу старик оглядел Вентуру сверху вниз.

– Вы музыкант?

– Нет.

– Ах, так.

Он повернулся спиной к Вентуре, вытер губы бумажной салфеткой и направился к выходу.

– Он уходит?

– Нет. Пошел пописать. Всегда в одно и то же время. Очень точный, бедняга. У него часы вот тут, в голове, и все ходят, ходят.

– Ну, как дела?

– Ты о каких делах, любовь моя?

– Для друзей я просто Шуберт.

– Очень знакомое имечко. Ты про что спрашивал, Шуберт?

– Про все это, как вам тут живется. По-моему, грех жаловаться. Важные люди ходят сюда. Министры.

– Знаешь, со стороны не видно. Кажется, что все идет полным ходом, а бывают месяцы, еле-еле сводишь концы с концами. Правда же, Пиларин? И не одни министры сюда ходят, не все люди культурные и образованные. На днях пришлось с одним субчиком как следует расправиться, он к Пиларин пристал… Расскажи сама, потому как я, только вспомню, сдержать себя не могу.

Пиларин Скороспелочка вся дрожала, рассказывая Вентуре о том случае, даже глаза горели.

– Весь вечер этот гад за мной ходил. Будто я его обманываю, мол, вовсе я не женщина, а переодетый мужчина. Что, мол, он это точно знает. Я сперва молчала, думаю, пусть себе, а потом, вижу, он уперся, пристает все пуще и пуще, и я стала потихоньку от стойки отползать. Он – за мной, и все гадости говорит. Слушай, парень, говорю, я тебе ничего не сделала, ничего не сказала, так что отвяжись-ка ты от меня. А он тогда и говорит официанту, что, мол, я – дрянь собачья, ну мне прямо кровь в голову ударила, что же это такое делается, я, конечно, в жизни всякого наслушалась, но в этом заведении я всегда себя спокойно чувствовала. Пошла потихоньку в уборную, стою плачу, а этот тип – за мной, я дверь хочу закрыть изнутри, а он ногу просунул, ну прямо как в кино делают, и закрыть мне не дает. Ну, думаю, скандал, и хочу закричать, а горло перехватило, и, вот когда он уже на меня набросился – избить хотел, ей-богу, избить, – тут в самый раз появляется она, представляете, толкает его в спину, запихивает в уборную, хватает за волосы, хотя какие там волосы, он почти лысый был, и бьет головой об унитаз, раз, раз, еще, еще, весь унитаз в крови, зубы – вдребезги, а я дрожу как осиновый листок и говорю, хватит, подружка, хватит, потому как не могу смотреть больше, какая у него физиономия сделалась, точь-в-точь как у мученика.

– Я терпеть не могу несправедливостей.

– Да, а силой бог не обидел.

– Мне случалось разгружать все овощи, какие привозили в Валенсию, за три часа, с четырех до семи утра.

– Загибаешь!

– Конечно, может, и не все, но будь здоров сколько!

– Ну а что с тем субчиком?

– Отвезли на «скорой помощи», наверное, а сеньор Маресма, хозяин заведения, хотел было свалить вину на эту, да я и остальные девочки сказали ему прямо: если с Великой что случится, мы все как одна уйдем и показывайте тут, сеньор, вместо нас свою задницу, так что лучше защитите нас, потому как подонок этот на свете не единственный и такое в любой момент может повториться.

– Многие еще недопонимают, что наше занятие – тоже искусство.

– Вот сейчас выйдет Биби Андерсон, у нее-то громкая слава, ее-то признают.

– Эту? У этой не слава громкая, а язык без костей. Видно, училась на бакалавра, вот и навострилась разговаривать. А начинала как все: сперва приходилось притворяться, а потом уж сделать операцию, и теперь, пожалте вам, Селиа Гомес до конца дней.

– Надо было и мне оперироваться в Марокко, как советовал Матиас; да упокоится его душа…