Пианист
Шрифт:
Слезы, огромные, как ее глаза, как ее голова и все ее тело, покатились по лицу Александры Великой.
– Но мне тогда силы было не занимать. Вот и думалось: настоящее искусство как раз в том, чтобы быть и рыбой и мясом, вы меня понимаете? Операция – это все ненастоящее, как у тех, кому груди пришивают, чтоб на Софи Лорен походить, или зад делают как у Брижит Бардо, а ноги как у Анджи Диксон. Весь фокус в том, чтобы женственность показать и самим собой остаться.
– Не все такие правильные, как ты.
– В том-то и дело. Теперь самым большим успехом пользуются не те, кого папа с мамой сработали, а кого подработали скальпелем. Угостишь
– Ослепнуть мне, если это неправда.
– А какие у вас планы потом?
– А вы что предлагаете?
– Самую шикарную ночь в вашей жизни.
Шуберт пригнулся к стойке и прошептал на ухо Вентуре:
– Давай кончать с этой экзотикой. Подойдем к министру? Он за столиком с депутатом каталонской соц-партии. Они друзья.
– А на что он нам, этот министр?
– Ну, знаешь, в Барселоне министры не так-то часто появляются. Если у тебя есть вариант лучше, предложи, а то мне придется идти танцевать с Ирене. Она так завелась, что теперь ее и родная мама не удержит. Мерсе с Жоаном покровительственный тон взяли, просто тошнит. А Делапьер на сторону смотрит. Каждый свою роль играет. Лапочки, мы сию минуту вернемся, все оплачено.
– Мы вас здесь будем ждать.
Вентура шел впереди, руки Шуберта лежали на поясе Вентуры и подталкивали его к ступеням, которые вели на возвышение, где находился столик министра. Не дойдя до столика, они наткнулись на приземистого квадратного человека, который остановил их, положив широкую свинцовую руку на плечо Вентуре.
– Куда идем?
– Хотим поздороваться с депутатом Рекасенсом и сеньором министром культуры, мы старые друзья.
Рекасенс заметил их и прошептал что-то на ухо министру, молодому человеку, похожему на китайского профессора, с бородкой, какую в семидесятые годы носили в Европе леваки. Министр скроил вежливую восточную улыбку и знаком руки открыл им путь к своему столику. Рекасенс, не успевший подняться со стула, очутился в цепких объятиях Шуберта.
– Привет, привет. Мы сидим там за столиками, увидели вас и решили подойти поприветствовать сеньора министра.
Прибытие новых лиц переполнило чашу любопытства публики, не сводившей глаз с министерского столика, но Рекасенс убил всякую надежду узнать что-либо, потому что, представляя друзей, не назвал имен, которых не помнил, а сочинил на ходу что-то про давнее интеллектуальное родство. Шуберт усадил Вентуру, а сам встал рядом с Хавьером Соланой.
– Никогда не стоял так близко к министру. Когда я был делегатом от факультета в одной комиссии по переговорам с франкистским министерством высшего образования, нас принимал помощник министра.
Министр смеялся.
– Ну, как вам это зрелище? Барселона всегда остается Барселоной. Через Барселону в Испанию попадали все новшества, начиная с одиннадцатисложного стиха и кончая травести, не забудем и модные мужские трусы «слип». А что вы думаете о мадридской «мовиде»? [34]
– Ну что ж, вполне естественно, что в Мадриде имеют место определенные явления творческого характера, это логично для города, который стал столицей демократического государства после сорока лет существования в чрезвычайных условиях.
34
«Мовида» –
от исп. mover (двигать) – оживление в культурной жизни главным образом столицы в постфранкистский период, при котором властями особенно стимулировался авангардизм и элементы контркультуры.– Я, сеньор министр, на днях…
– Говори мне «ты», пожалуйста.
– Министр, я буду говорить тебе «ты». Так вот на днях я беседовал с одним мадридским писателем, из тех, что нынче в моде, и у него с языка не сходила эта самая мадридская «мовида», а Барселону он считает чем-то вроде «Титаника». Помнишь статью Феликса Асуа в «Пайс»?
– О, это вечное соперничество двух городов.
Рекасенс попробовал вмешаться:
– Для этого есть футбол.
– Дело в том, что нам, каталонцам, нравится выступать в роли жертв Мадрида. Если бы Мадрида не существовало, его бы следовало придумать.
– Это, Рекасенс, очень правильно подмечено. Страны, сидящие по уши в дерьме, нуждаются по крайней мере в двух отхожих местах.
– Я забыл, как тебя зовут.
– Ты не забыл, Рекасенс, я тебе просто не сказал. Меня зовут Шуберт, и для данного случая этого имени вполне достаточно.
– Так вот, Шуберт, я не думаю что Испания сидит в дерьме и что все можно уладить при помощи двух отхожих мест.
– А может, это правда, министр…
– Что – правда?
– Что вы – регенерационисты, обновленцы двадцатого века. Мне говорили: в Мадриде сейчас у власти славные ребята, они хотят возрождения Испании.
– Но, конечно, не в том плане, в каком говорил Хоакин Коста… [35]
– Еще бы не хватало.
– Но кое-что из этого имеет смысл.
Мухи вились над высокими бровями улыбающегося министра; неожиданно он дотронулся до руки Шуберта и сказал:
– Тебе было до смерти скучно на этом представлении, и ты решил: пойду-ка я пощекочу немножко нервы этому опереточному министру.
35
Коста, Хоакин (1846–1911) – испанский ученый и общественный деятель. Подвергал острой критике режим реставрации, последовавший за революцией 1868–1874 гг., выдвигал план «европеизации» Испании, проведения буржуазных реформ.
– Ну, не так, конечно…
Красный как рак, Рекасенс взглядом то молил прощенья у министра, то испепелял Шуберта.
– По правде говоря, мы почти незнакомы…
– Не открещивайся от меня, Рекасенс. Когда тебя арестовали, а у вас, у социалистов, в университете не было никакой организации, я разбрасывал листовки в вашу защиту.
– Вы, «китайцы», никогда не забываете предъявить счет.
– Какие китайцы?
– Китайцами мы называем коммунистов.
– Я уже больше не китаец. Я теперь независимый прагматик.
Министр, сохраняя академическую холодность, разглядывал Шуберта с любопытством антрополога. И остановил взбешенного Рекасенса:
– Не волнуйся, Рекасенс. Со мной случались вещи пострашнее.
– По сути говоря, мы очень провинциальны.
Шуберт подхватил:
– Жаль, что ушел наш друг, он много ездил, сейчас живет в Нью-Йорке. Тони Фисас. Вот это – настоящий ум.
– Тони Фисас?
Министр довольно улыбнулся.