Пилат

Берцеш не проявлял о мальчике ни малейшей заботы, ни разу не послал ему ни полгроша. Но у Антала было что есть и где жить, и его учили; на рождество и на пасху он оставался в интернате один. Прислуга любила его, так как от скуки он, не дожидаясь просьб, охотно помогал всем; в каникулы, когда из-за него одного не было расчета топить спальню в интернате, он всегда мог пойти ночевать к повару. В летние же каникулы какая-нибудь повозка с бочкой увозила его домой, в Дорож. В первый год, когда он появился в Дороже, с плачевными результатами в табеле, одетый в казенное полугородское, полукрестьянское платье, и угрюмо взглянул на мечущегося возле кабин, исходящего злостью незнакомого пса, бабка только руками всплеснула: господи, как же он вымахал на школьных харчах, чем же она его кормить-то будет. Но Антал, как оказалось, не стал бездельником: он тут же сбросил башмаки, одежду и в одних трусах помчался к кабинам заниматься своим прежним делом. Заработок свой он отдавал старикам; осенью они с сожалением отпустили его в город.

Антал был уже в третьем классе гимназии, ему исполнилось тринадцать, когда он по-настоящему принялся за учение.

Вскоре он догнал одноклассников по всем дисциплинам: у него оказалась нечеловеческая усидчивость и исключительно ясная голова. К литературе он особой склонности не выказывал, зато география и естественные науки невероятно его интересовали, он любил математику и даже, что было редкостью в его возрасте, языки — словом, все, что поддавалось логическому восприятию. С внезапно проснувшейся жаждой познания пришло какое-то странное просветление ума, как будто царившая в нем до сих пор тьма стала вдруг рассеиваться; он видел мысленно мать, лица которой даже не помнил, видел отца, деда с бабкой, Даниеля Берцеша с его бочками — видел такими, какими они были или могли быть в действительности. Если повозка с водой, причитающейся за его обучение, приходила в гимназию на перемене, он всегда просил разрешения помочь бочкарю. Это было вовсе не безобидное занятие; молодой воспитатель, отпускавший его, и не подозревал, как мальчик рискует: ему казалось, это всего лишь своего рода спорт. Вся жизнь Антала прошла возле источника, и бочкарь с возчиком свято верили, когда мальчик сбегал к ним по лестнице, что это источник зовет его; да и все равно ведь парнишку ждет профессия отца, как же иначе: Берцешу рано или поздно надоест играть в благодетеля и он возвратит парня туда, откуда вытащил, так что пускай себе привыкает заранее к тому, чем будет кормиться до самой смерти.

Еще спустя год Антал попросился на прием к директору.

Тот сперва не поверил своим ушам. До сих пор он сам вызывал к себе учеников, а не принимал их, когда им заблагорассудится. Антала он знал хорошо: в школе часто о нем говорили — сначала с иронией, потом с уважением; ученика, взятого в школу за воду, до той поры у них еще не было. Добрая половина учительского состава благодаря Анталу отмачивала в целебной воде свои ревматические суставы.

Директор внимательно посмотрел на вошедшего в кабинет подростка, коренастого четырнадцатилетнего мужичка реформатского облика, в плохо скроенной, да крепко сшитой казенной одежде.

Ученик четвертого класса изложил свою просьбу: он просил попечительский совет дать ему возможность остаться воспитанником интерната, зарабатывая право на это или репетиторством, или другой какой работой, но не за воду Даниеля Берцеша.

Директор получил классическое образование и всю жизнь был страстным исследователем и поклонником античности, любые проявления человеческого достоинства, незаурядности воспринимались им в сравнении с великими образцами античного духа. Директорская должность избавляла его от необходимости самому давать уроки, но из любви к делу он каждый год оставлял за собой один-два класса, всерьез убежденный в том, что благородный пример великих мужей Афин и Рима способен определить характер молодого поколения. Антал блестяще шел у него по латыни, его аналитический ум, во всем доходивший до основы, до корня, помогал одолеть и языковые лабиринты. «Вот оно, наше воспитание», — горделиво думал директор, и перед мысленным взором его витал Капитолий, семь холмов, никогда не виданное, но тысячу раз представляемое в воображении лицо Ромула; Антал же в это время видел перед собой тело отца, лоскуты мертвой кожи и волокна мышц, свисавшие с рук, Дорож, кипящую воду в источнике — все столь далекое от латинского мира, столь придунайское, такое, чему он не мог найти подходящего определения. Он и понятия не имел, чем так растроган директор, но чувствовал, что просьба его воспринята благосклонно, и был рад этому.

Директор с некоторой жалостью думал об открытом недавно на соседней улице реальном училище и о тамошнем заведующем: у того, бедняги, никогда не будет, не может быть такого вот разговора с учеником. Он поднялся из-за стола, потрепал мальчика по голове, произнес что-то из Горация, потом сказал, что сам переговорит с господином Берцешем и сам представит дело попечительскому совету. Мальчик стукнул каблуками, как учили его воспитатели; директор смотрел с умилением, как он выходит, настоящий маленький civis Romanus [9] . Оказавшись за дверью, Антал сказал про себя нечто весьма крепкое в адрес господина Берцеша, из того, что выкрикивал перед смертью отец, потом наклонился к чугунным перилам, которые точно так же незыблемо оберегали деревянную лестницу, как и добрых полтора столетия назад, когда после большого пожара гимназию отстроили заново, — и поцеловал ее, словно человека. А директор, взволнованный разговором, ходил взад и вперед по кабинету, давая себе обет, пока будет в силах, помогать этому мальчику, никогда не упускать его из виду. Так, в результате недоразумения, Антал стал для директора примером плодотворности пуританского воспитания в духе классических идеалов; старик так и сошел в могилу — Антал тогда уже был студентом, — не подозревая, кого он, собственно, вырастил.

9

Гражданин Рима (лат.).

Берцеш обрадовался несказанно, когда забота об Антале свалилась с его плеч; в Будапеште историю несчастного бочкаря давным-давно позабыли, и вообще предприниматель любил получать за свою воду деньги, а не моральное удовлетворение. Интернат легко нашел Анталу учеников, благодаря которым он без особых трудностей мог собрать необходимые деньги: «sub pondere crescit palma» [10] , думал каждый раз директор, к которому со студенческих лет пристала кличка Катон [11] , наблюдая, как Антал, показав привратнику особое разрешение на выход, отправлялся к ученикам. Самостоятельный не по годам, мальчик пользовался непререкаемым авторитетом среди однокашников; освобождение от платы за обучение он сумел сохранить вплоть до выпускных экзаменов, одежду и белье получал от женского благотворительного общества. Теперь он и летом не ездил домой, на время каникул директор снаряжал его натаскивать провалившихся учеников — отпрысков окрестных помещиков, сельских нотариусов; к осени Антал возвращался в интернат загорелый, окрепший, и не было такого случая, чтобы кто-нибудь из его подопечных не одолел осенних экзаменов. Матери, однако, его не любили, так как в тех случаях, когда нерадивое дитя не желало заниматься, Антал с бесстрастием врача, ради блага пациента прописывающего ему пилюлю, без злобы, но основательно колотил вверенного ему лодыря.

10

Пальма растет и под грузом (лат. пословица).

11

Имеется в виду Катон Младший (Утический) (I в. до н. э.) — политический деятель античного Рима, ярый сторонник республики.

Книг он никогда себе не покупал, на книги его заработка уже не хватало. Зато покупал газеты. Газета стоила пустяки, а учиться по ней можно было не хуже, чем по книгам; особенно политике. Директор однажды вошел в спальню — Антал был дежурным в тот день — и застал его за газетой: любимый его ученик внимательнейшим образом изучал внешнеполитический комментарий.

Директор не любил, когда его воспитанники читали газеты.

Заведение его не относилось к числу консервативных; напротив, иногда оно становилось даже слишком известным благодаря царившим в нем вольномыслию и широте взглядов; гимназия должна была получать гораздо более солидную государственную поддержку, чем получала: именно из-за своих либеральных принципов она числилась в самом начале списка. Было время, когда руководство гимназии было на ножах с властями; предшественника нынешнего директора сняли в 1920 году [12] . Преемник его был сторонником идеи умеренного прогресса — естественно, он встревожился, увидев, что любимый его ученик вступил на путь, чреватый опасностями.

12

То есть после падения Венгерской Советской республики 1919 года.

Антал отстаивал свою страсть к чтению разумными и убедительными доводами и не смягчился даже тогда, когда директор разрешил ему, кроме ученической, пользоваться знаменитой университетской библиотекой, откуда книги брали учителя. Антал ответил, что университетская библиотека богата в основном классикой, а он хочет читать живую, современную литературу.

Конечно же, он еще молод — пришлось смягчиться директору, — мальчику всего шестнадцать лет, его, наверное, интересуют эти новомодные любовные стихи с вывернутыми бог знает как строками, где сам черт ногу сломит; эти юнцы, как видно, не разумом их воспринимают, а непонятно чем, нервами, что ли. Мальчик мечтает о своей библиотеке — что ж, страсть, достойная похвалы. Директор думал о неисчислимых свитках Цицерона на дне скриниев [13] , о Тироне [14] . У юноши превосходные устремления, жаль преграждать им дорогу. Вон Миташи, тот уже и за девушками бегает, и курит табак. А этот мечтает о книгах — так пусть у него будут книги. Когда бишь должен прийти Винце Сёч?

13

Скринии — ларцы (лат.). В античном Риме рукописные свитки хранили в ларцах.

14

Тирон — ученик и секретарь Цицерона.

Катон хорошо знал судью, когда-то они учились в одном классе в этой самой гимназии, но тот, получив аттестат, записался в академию права, он же избрал учительское поприще. Винце был тихим и скромным юношей; нельзя сказать, чтобы он так уж увлекался латинскими авторами, но римское право, надо признать, в университете освоил прилично. Винце, помнится, тоже был сиротой и образование получил благодаря поддержке какого-то учителя. Когда они закончили учебу, Винце стал секретарем в суде, а он — младшим учителем. Однажды, незадолго до рождества, Винце вдруг появился в гимназии — пришел, помахивая тросточкой, взбежал по лестнице; Винце любил заведение, любил даже запах его и, пока его не выгнали с должности, всегда, идя мимо, заглядывал подышать родным воздухом или приходил к Катону в интернат, оглядеться немного — сердце у него было преданное. Винце тогда вручил ему какие-то деньги, смущаясь, как всегда, когда речь шла о чем-то необычном. Винце сказал: его тоже воспитывал посторонний человек, а не родной отец, много дать он не может, уж сколько есть, и он хотел бы на каждое рождество приносить небольшую сумму, пусть ее вручают какому-нибудь ученику, у которого тоже ничего нет, как не было у него. В руке Винце держал конверт, он положил его на стол и убежал; этот Винце Сёч был маленький, круглый, как мячик; пока он собрался что-то ответить, того уже и след простыл.

Сёч приходил каждый год и приносил не такую уж маленькую сумму. Узнав, кому попадают деньги, радовался и просил показать ему мальчика в окно, но если их хотели познакомить, конфузился и убегал. Услышав, что Винце лишился должности, Катон решил, что больше его не увидит, но тот все же явился на рождество, как всегда, — с той лишь разницей, что на этот раз пришел вечером, словно боялся дневного света; он похудел и не то чтобы постарел, а стал как-то солиднее, будто сейчас лишь достиг взрослого состояния. Винце Сёч долго выглядел большим ребенком — потому, может быть, что очень уж не по-мужски был ласков с людьми. Катон встретил Винце с подчеркнутым дружелюбием, ибо Винце поступил так, как подсказывали усвоенные в школе правила: слово закона священно, воплощенная в нем справедливость не может являться предметом компромиссов и сделок с совестью. Увидев Винце, он пожалел, что не навестил его сразу, как только узнал об отставке: наверное, Винце было бы приятно его внимание.

Визит Винце был коротким, и конверт, оставленный им, на этот раз действительно выглядел жалким. Винце сказал: этих денег хватит на одну-две книги, но и это кое-что, у них наверняка найдется ученик, который любит читать. И быстро откланялся; пальтишко на нем было какое-то куцее и потертое; не надо бы брать у него эти деньги, думал директор. И все-таки брал их каждый год; сумма всегда была одна и та же: двенадцать пенгё, ни больше, ни меньше.

В 1933 году, когда в очередной раз поступил конверт от судьи, директор вызвал к себе Антала. Тот отказался брать конверт — даже с тем условием, что истратит деньги на книги, которые положат начало его будущей библиотеке. Он может брать лишь те деньги, которые им заработаны, заявил Антал. Директор смотрел на него все с большим уважением.