Пилат

«Стало быть, соответствующие дома должны были доказывать свое родство с Девой Марией, и согласно этому могли называть себя по крайней мере «Cousins de la sainte Viegre» — «кузенами святой Девы Марии». Но нас, право же, не должны интересовать проблемы таких людей».

«О, конечно, — сказал я, — в известном смысле, да. Так как если названные великие царские дома усыновление Иисуса святым Иосифом считали достаточным основанием, чтобы им самим породниться с Высшим, то тем самым они обошли препятствие, заключающееся в наличии в их жилах иудейской крови, и тем спокойнее они могли сжигать евреев на базарных площадях Сарагоссы и Толедо».

«Насколько я знаю, — сказал Донати, — капля иудейской крови в жилах наших господствующих домов имеется отнюдь не от весьма опосредованного родства с домом Давида, а от непосредственного, — а именно вследствие того, что у королевы Уракки, дочери Альфонса VI, жившей в одиннадцатом или двенадцатом столетии и управлявшей одним из многих испанских королевств, служил альмояриф, то есть взиматель налогов по имени Ruy Pikon, в чьих жилах текла не самая голубая готская кровь; дочь Урраки вышла замуж за дона Gonzalo Paetz de Tavera, наверное, приведя в действие свое богатство, и таким образом породнилась с высшей испанской аристократией. С того времени ее кровь через Correas и Portocarreros пришла также в испанские королевские дома и далее в дом Габсбургов, и тем самым во все другие царствующие дома. Но оставим эту чепуху! Она годится только для того, чтобы сделать важные предметы, о которых мы говорим, проблематичными или даже смешными, что отнюдь не является правомерным, — ведь сам Христос протестовал против того, чтобы его считали мессией и запрещал своим ученикам так себя называть. Однако, несмотря на это, мысль об этом никогда не отпускала его и не только угнетала, но даже приводила его в ужас. Об этом можно судить по многим его высказываниям; например, он не уставал вещать, что близится конец света. Концом же света считалось время прихода мессии — то есть его собственное время».

«Да, — сказал я, — всегда считают, что собственное время — это и есть время конца света…»

«И в этом, кстати, кроется причина, почему он, собственно, всегда противился настояниям совершить то или иное чудо, поскольку тем самым он мог явить доказательство того, что он — мессия. По меньшей мере, он не хотел, чтобы люди об этом говорили, однако ничего не помогало, и он все же совершал чудеса; и самым примечательным, ярким из его чудес было не воскрешение мертвых, как думали люди, а исцеление женщины, страдавшей кровотечением».

«Почему же это?»

«А вот почему, — сказал Донати, и снова вернулся к потрепанному тому, который уже перелистывал. — У Луки, VIII, 43 по 48 написано: И женщина, страдавшая кровотечением двенадцать лет, которая, издержавши на врачей все имение, ни одним не могла быть вылечена, подойдя сзади, коснулась края одежды Его; и тотчас течение крови у ней остановилось. И сказал Иисус: кто прикоснулся ко Мне? Когда же все отрицались, Петр сказал и бывшие с Ним: Наставник! Народ окружает Тебя и теснит, — и Ты говоришь: кто прикоснулся ко Мне? Но Иисус сказал: прикоснулся ко Мне некто; ибо Я чувствавал силу, исшедшую из Меня. Женщина, видя, что она не утаилась, с трепетом подошла и, падши перед Ним, объявила Ему перед всем народом, по какой причине прикоснулась к Нему, и как тотчас исцелилась. Он сказал ей: дерзай, дщерь! вера твоя спасла тебя; иди с миром!» [6] Это означало также: не я сам, а твоя вера спасла тебя… Последующие чудеса, например, когда он сказал дочери Иаира: Талита куми, девица, встань, — и она действительно встала после смерти, выдают в нем гораздо меньшую силу, чем была в нем, — а она была, по-видимому, сильней, значительно сильней, чем ток для убийства на электрическом стуле».

6

Et mulier quadam erat in fluxi sanguinis ab annis duodecim, quae in medicos erogauerat omnen substantiam suam, nec ab ullo portuit curari; accessit retro, et tetigit fimbriam uestimenti eius: et confestims tetit fluxus sanguinis eius. Et ait Iesus: Quis est qui me tetigit? Negantibus autem omnibus dixit Petrus, et qui cum illo erant: Praeceptor, turbae te comprimunt et affligunt, et dicis, Quis me tetigit? Et dixit Iesus: Tetigit me aliguis: nam et ego noui uirtutem de me exisse, ets. (лат.) — прим. автора

«Так ты считаешь, что в нем действительно были такие мощные силы?»

«Конечно. Но то, что он дочь Иаира снова разбудил и что Лазаря поднял из могилы, — эти чудеса из чудес ничего не говорят нам о природе его сил. Только из исцеления женщины, страдавшей кровотечением, мы узнаем об электрических бурях, которые он носил в себе, и одну из которых женщина отвлекла на себя. Это, судя по всему, были мощнейшие бури».

Я посмотрел на него; он тоже молчал и продолжил лишь спустя некоторое время:

«Когда я с моими сведениями и разведывательными данными, которые я слева и справа собрал по дороге, зашел в своих изсканиях столь далеко, мы прибыли в Рим.

Там жила гречанка по имени Акта, одна из подружек Нерона, «fremme entre deux ages» — женщина между двух возрастов, как сказали бы сегодня; она еще не подурнела, чтобы не нравиться другим, и обожала многолюдные сборища, привычные ей в первой своей молодости, и эту же страсть сохранила и во второй молодости; она прекрасно одевалась и держала салон, привлекавший многих посетителей. Этот салон можно было назвать вполне христианским, потому что как большинство женщин, которые прежде вели разгульную жизнь, она в конце концов пришла к мысли броситься в небесные объятия, и святые, и мучители, и всякие другие не раз брались за ручку ее двери. Кроме того, христиане спасались у нее от любого преследования, так как из-за ее положения фаворитки бывшего императора все еще никто не решался посягнуть ни на нее саму, ни на ее дом.

Эту Акту сыграл молодой господин Кампобассо, — он, как я думаю, был родом из Абруццы. Вечером, накануне дня, когда я должен был предстать на судебном процессе перед Сенатом, юный конный префект, доставивший меня из Сицилии в Рим, решил познакомить меня с гречанкой. Поскольку, хотя мы и хорошо понимали друг друга, к концу дороги мы все же заскучали, так что перемена обстановки была для нас весьма кстати. Конного префекта играл граф Сосновский, весьма приятный человек, и он свою обязанность наблюдать за мной осуществлял не со скрупулезностью охранника, а с великодушием кавалерийского офицера. Но гречанку он знал давно, я даже думаю, что он некоторое время имел с ней любовную связь.

Конечно, он не рискнул вести меня к ней под моим настоящим именем, или он, по крайней мере, дал мне понять, что он не может это сделать; представляя меня гречанке, он пробормотал что-то невнятное. Кампобассо прекрасно играл свою роль несколько поблекшего красавца-южанина. Общество состояло из денди, новообращенных, актеров, римских кавалеров, куртизанок, куртизанов и тому подобных людей. Кроме того, на вечере ожидалась особая сенсация, а именно: появление того самого римского капитана, люди которого распяли Спасителя на Голгофе, либо должны были распять.

Этого человека звали Руф, его давно уволили из армии, говорили даже, что он проштрафился. Легион, к которому он был приписан, располагался в Кесарии, и рядовой состав в нем состоял в основном из местных жителей, то есть, как бы это своеобразно не звучало, из иудеев, галилеян, сирийцев, и поскольку в те времена капитаны тоже причислялись к рядовым, то центурион этого легиона тоже мог быть из той местности. Только свое имя он мог изменить на римское. Во всяком случае, мне не удалось узнать, из какого народа происходил центурион: он говорил на греческом, на котором и все мы тут говорим, и так же без акцента, как мы сами, независимо от того, римляне мы или нет.

Впрочем, в те времена во всей империи, или, точнее, на ее границах, легионы набирались из населения, где располагался военный лагерь. Так что ассимиляция местного населения с римлянами была довольно значительной. Однако местные новобранцы привносили в легионы и собственные национальные обычаи, что также явилось причиной того, что наемники прокуратора — то есть мои собственные наемники, — высмеивали и бичевали Господа, которого я им препоручил. Но они не менее, чем другие иудеи, не подчиненные мне по службе, были разочарованы тем, что мессия, или, если хотите, тот, кто мог быть мессией, — что Иисус так плохо, то есть не так, как они хотели бы, сыграл свою роль; потому-то они потом, когда представился случай, и воспользовались возможностью так жестоко обойтись с ним.

С другой стороны, только следствием разочарования и злобы иудеев, а лучше всего сказать, следствием снова неудавшейся попытки сбросить римское иго и поставить себя исключительно в подчинение Богу, нельзя объяснить все эти жестокости, которые совершили фарисеи, воины, весь народ против Господа, весь этот избыток сарказма, который они на него обрушили. Но скажи мне и ты: как бы я сам без такой твердости и жестокости мог обходиться с народом, который позднее, как ни крути, отвергнет совершенство римского управления, сооружение водопроводов, и строительство дворцов, и всего остального, и тогда же, восстановив против себя все другие народы мира, опять поставит себя под господство Бога, который еще в давние времена вел этот народ через пустыню, представая в виде столпа дыма и пламени; народ, о котором, с той поры как он стал оседлым, было слышно так же мало, как мало мы слышим о наших собственных богах! Или, другими словами: о божествах, как о главных управителях, можно, вероятно, иметь еще меньшее представление, чем об управителях-людях.