Пилат

В этот раз Господь испытал потрясение, или, как говорят другие, несколько потрясений, — о них позднее сообщат его ближайшие ученики. Иисус взял двух учеников с собой и удалился от них на расстояние броска камня, упал лицом вниз и сказал: «Отче мой! если возможно, да минует меня чаша сия; впрочем, не как я хочу, но как ты». И он боролся со смертью и молился все истовее; и пот выступал у него, как капли крови, и они падали на землю.

Тут он опять заговорил о чаше, и это могло стать причиной, или одной из причин того, что обозначение «mysterium fidei» — «тайна веры», — выбранное для чаши, вошло в слова об измене. Поэтому и смысл этого высказывания приблизительно следующий: как Иисус должен выпить из чаши, которую ему подал небесный отец, так и вы пьете из чаши, которую вам подает священник, замещая Господа!

Но в Гефсиманском саду, хотя он чувствовал крайний страх перед смертью, он не вскричал так, как позднее вскричал на кресте: «Боже, Боже, почему ты меня оставил?». Это напоминает слова царя Саула, который при Эндоре, перед своей последней битвой с амаликитянами, воскликнул, что Бог его покинул; после чего призрак Саула, вызванный колдуньей, заговорил с ним и предсказал ему смерть; там написано: «он упал, со всей высоты своего роста». Драгоценный опыт из всего, что может происходить в критических состояниях с высокими персонами; может быть, например, отнятие сил у Иисуса Христа женщиной, страдавшей кровотечением. Однако у Саула, а в конце и у самого Иисуса Христа вдруг все силы иссякли, и оба, Саул и Господь, упали на землю, как пустые мешки.

Итак, кажется, что — по меньшей мере, в указанных выше случаях, — Бог должен быть полон сил, при которых человек вообще способен переносить жизнь; и если эти силы его оставляют, то он умирает. Что касается Саула, мы знаем, почему Бог его оставил; а что касается Христа, — нет.

Во всяком случае, Руф теперь персонально выступил на сцену. Именно он сказал, что служил центурионом в когорте, которая располагалась в Кесарии, что ее перевели в Иерусалим, и здесь, без чьего-либо содействия со стороны, ему пришлось быть свидетелем всего восстания иудеев, которое произошло накануне Пасхи. Однако после того, как Варавва со своими толпами, может быть, без каких-либо серьезных стычек и лишь ввиду приближения самого легиона, ускользнул на север, чтобы закрепиться на горе Гаризим и более успешно защищаться, римское войско в самом святом городе несколько заволновалось; и тогда первым делом убрали остатки зачинщиков, к которым причислили также и Господа.

Наверное, можно исключить, что он действительно, то есть непосредственно поднял восстание. Но он с триумфом вошел в святой город и в храме опрокинул столы менял, и немыслимо, чтобы он сознательно присоединился к уже начавшемуся и учиненному Вараввой восстанию. Более того, только сам Варавва мог присоединиться к восстанию, которое, не желая того, поднял Христос. В общем и целом обнаружилось искаженное до гротеска недоразумение, из которого и питается история нашего мира. Это время, впрочем, было не чем иным, как сплошной чередой восстаний, в которых усердствовало постоянно возбужденное иудейство. Кто же мог предположить, какими последствиями чревато именно это одно восстание, даже не отмеченное в книге мировой истории, и которое мы теперь с большим усилием пытаемся реконструировать из религиозных источников, восстание, цель которого не историческая, а доктринерская, — кто бы в те отдаленнейшие времена мог предположить, какими непредвиденными последствиями обернется этот бунт!

Командир когорты, расположенной в крепости Антония под Иерусалимом, военный трибун, как говорит Иоанн, имел чин «старшего капитана», то есть приблизительно штабс-капитана, руководителя подразделения с полномочиями штабного офицера, и ему подчинялись многие центурии, и одной из них командовал Руф. На Масличную гору командир когорты прибыл, конечно, с самим Руфом и его сотней, первосвященником и, возможно, со старейшинами, а также их слугами; и всеми ими руководил Иуда Искариот.

Тем временем, когда эта толпа прибыла к Гефсиманскому саду, Господь снова поднялся с земли, на которую он перед тем бросился ниц; он казался внимательным, подошел к ученикам и сказал: «Встаньте, пойдем: вот приблизился предающий меня».

Но толпа уже ввалилась в сад, и Иуда, который сказал: «Кого поцелую, тот и есть», — поцеловал Христа, — «и мы, — сообщил Руф, — схватили его. Однако, один из них, кто стоял рядом, вытащил меч и ударил раба первосвященника и отсек ему ухо. А все другие оставили Иисуса и убежали».

О допросе Христа Анной и Каифой Руф узнал лишь с чужих слов. Иисуса привели на площадь перед дворцом первосвященника и передали рабам и слугам духовенства, и он был препровожден во дворец, а Руф со своими людьми в ожидании расположился перед дворцом. Что происходило во дворце, описано в Евангелиях в общих чертах. Сначала с помощью различных свидетелей, названных евангелистами «фальшивыми», потому что они противоречили друг другу, Христа пытались заставить признаться в определенных высказываниях, чтобы его можно было обвинить и приговорить к смерти. [7]

7

Например, типичным для речей различных мессий было то, что он, мессия, мог разрушить храм и в течении трёх дней его возвести. Другие мессии утверждали, что они могут разделить Масличную гору или даже море. — прим. автора

Но Христос спас себя тем, что на вопросы, которые ему задавали, почти не отвечал, преимущественно потому, что его оставили силы. Наконец, когда его уже хотели освободить, выступил Каиафа и прямо спросил, является ли он Спасителем; и при этом вопросе, который в основном является тем же самым, что и каждый из нас время от времени задает самому себе, кем же он на самом деле является, Иисус оставил ту роль, которую он играл всю свою жизнь — и, может быть, даже перед самим собой, — а именно: быть «сыном человеческим», и словно молнии ударили в Каиафу слова: «Да, я есть он; и вы увидите сына человеческого сидящим одесную силы Божией и возносящимся в облаках на небо!». Но человеческим сыном, который должен прийти в «небесных облаках», был не кто иной, как сын Адама Кадмона, мессия.

Тем самым Иисус, несмотря на страшную опасность, в которой он как человек находился, или именно поэтому, избирает свою страдальческую миссию, и следуя ей, он из живого Иисуса, в которого окружающие могут верить или нет, должен превратиться в воскресшего Христа, в которого невозможно не верить. Однако Каиафа не понял этого и именно потому, что он этого не понял, он вцепился в него. Он разорвал на себе одежды, и другие тоже рвали на себе одежды вместе с ним, и все кричали: «Он богохульствует, он повинен смерти!» И они плевали ему в лицо и били его кулаками.

И так как иудеи уже давно не имели власти действительно осуществить такой смертный приговор, а Пилат, без всякого сомнения, их самих, вместе с их постоянными религиозными неурядицами и одержимостью Богом, и этот культовый смертный приговор, вместо того, чтобы его подтвердить, высмеял бы, то они посчитали себя вынужденными предъявить Иисусу совсем другое обвинение, — по политическим мотивам, о чем Пилат однозначно и сразу ничего не мог сказать, поскольку его это не касалось. Чтобы доставить Иисуса в преторию — они сами в преторию не входили, считая, что осквернятся, — позвали отдыхающую перед домом центурию Руфа, и вся толпа — священники и их рабы, старейшины, книжники, Руф и его солдаты — направилась к прокуратору, чей дворец, построенный еще Иродом Великим, располагался в западной части города и охранялся тремя башнями: Хазаель, Хиппикус и Мариамна.

Это произошло в ранние утренние часы Страстной пятницы. Я же теперь весьма заинтересовался, как Руф изобразит меня самого, и это не замедлило вскоре произойти, так как в те времена в рассказах не вдавались в детали, а суть рассказа раскрывалась из самого хода событий; и Руф тоже, вместо того, чтобы расписывать своим слушателям, какие у меня были нос и подбородок, подробно излагал, как я себя вел или как я должен был бы себя вести.

Так как Христа к прокуратору привели иудеи, то мои симпатии были явно на стороне Христа; что же касается евангелистов, то, независимо от того, были они иудеями или нет, они явно проявляли враждебность к иудеям и желание выразить свою симтипатию к прокуратору перед христианскими миссионерами, для которых они писали. Потому-то для иудейских христиан они написали Евангелия не по-гречески, а по-арамейски. По этой же причине в рассказе о допросе Христа прокуратором явно проявились партийные манипуляции и колебания. Снова и снова Пилат пытался представить Христа невиновным, независимо от того, был ли Пилат уверен в его невиновности или нет. Итак, он начал с вопроса: «Разве ты царь иудейский?», предположив, что Христос ответит, что он совсем не намеревается им стать и что это выдумали его враги, чтобы его погубить, и что, как само собой разумеющееся, Христос скажет, что он является кем угодно, только не царем иудеев. Однако вместо этого Иисус сбил прокуратора с толку ответом: да, он им является; после чего Пилат — тоже с целью удачной подсказки — взял его с собой в преторию, поскольку Пилату было совершенно безразлично, осквернится ли в ней Иисус или нет, и здесь Иисус дал окончательное объяснение, абсурдность которого заставила Пилата растеряться: «Но мое царство не от мира сего. Так как, если бы мое царство было от мира сего, то мои люди боролись бы за меня и не выдали бы меня иудеям. Однако мое царство не от мира сего». Тогда прокуратору не оставалось ничего другого, кроме как спросить: «Так ты все-таки царь?», на что Иисус ответил: «Да, я им являюсь. Я родился для этого и пришел в мир, чтобы засвидетельствовать истину. Каждый, кто не в истине, услышит мой голос». На что Пилат сказал: «Что есть истина?»

И теперь я ищу то же самое! Бог знает, почему мне самым серьезным образом и теперь приходится сомневаться в истине; и не усматривается ли в этом особенное противоречие, что именно это мое сомнение в истине, хотя — или именно потому, что — о нем написал уже Иоанн, — собственно оно, сомнение, было самым несомненным во всех Евангелиях. Не нужно даже малейшей веры, чтобы считать его правомочным, это сомнение, оно высвечивается само по себе, в то время как все другое — чудесное рождение Господа, моление пастухов и царей, учение христианства, исцеление многих больных, воскрешение мертвых, вся жизнь Спасителя — все это исторически нигде не подтверждено; наконец, и его собственная смерть, и его собственное воскрешение, все существование Христа повисает в воздухе, если в это просто не поверить.