Пилигрим
Шрифт:
Все застыли в молчании.
— Если доктор Фуртвенглер настаивает на своих обвинениях, — сказал наконец Юнг, — я готов уйти из клиники…
— Я не называл имен, Карл Густав, — прервал его Фуртвенглер. — Ни одного имени.
«Потому что не хотел говорить при всех, — подумал Юнг. — Интриган! Лизоблюд».
— Смерть графини Блавинской и на моей совести тоже, — сказал он вслух. — Потому что я не сумел уберечь ее от манипуляций Йозефа Фуртвенглера. — Он повернулся к побледневшему Фуртвенглеру и заявил ему прямо в лоб: — Вы убили ее. Вы убили в ней волю
— Это правда? — спросил Блейлер после короткой паузы.
— Да, сэр, — ответил Радди, заведующий отделением для буйных. — К сожалению, правда.
Доктор Радди перечислил всех четверых: «каннибал», «неудавшаяся убийца», «хозяйка борделя» и «песочный человек».
Блейлер кивнул и спросил:
— А остальные?
— «Человек, который жил вечно» — мой, — признался Юнг.
— «Женщина-ребенок» — моя, — сказал Артур Менкен.
— Почему вы упустили этих двоих? — поинтересовался Блейлер. — Как это случилось?
Арчи глянул на Юнга и ответил:
— По-моему, у нас общая проблема. Эти двое не имеют никакого представления о реальном мире. Они не избегают его, как остальные, — они его просто не признают.
— Вы согласны, доктор Юнг? — спросил Блейлер.
— Да, сэр.
— А вы, доктор Фуртвенглер? — не унимался Блейлер. «Каннибал», «неудавшаяся убийца», «хозяйка борделя» и «песочный человек» — у них есть какое-то представление о реальности?
Фуртвенглер приторно улыбнулся.
— Ну конечно! Они живут в ней.
Блейлер снова посмотрел вниз, во двор.
Парадное шествие продолжалось, хотя лица больных с такой высоты разглядеть было трудно.
«Если там поставить колесо, — подумал Юнг, — они могли бы накачать воды из колодца или смолоть зерно…»
— Пойдемте в кабинет, — велел Блейлер.
Актриса-ребенок споткнулась, упала и завопила благим матом.
Коленки у нее были разбиты в кровь, на чулках расползались дырки.
Schwester Дора подняла ее и усадила на стул. Тут же подошла хозяйка борделя, чтобы утешить бедняжку.
— Какое прелестное дитя! — воскликнула она. — А ты умеешь петь?
Актриса, всхлипывая без слез, как это делают дети, выдавила сквозь зубы:
— Я могу спеть «У нашей Мэри есть баран».
— Тогда давай споем! — обрадовалась хозяйка борделя и затянула: — «У нашей Мэри есть баран…» Подпевай, моя хорошая! «Собаки он верней…»
Малышка наконец подхватила.
— Вот так! Молодец! «В грозу, и в бурю, и в туман баран бредет за ней» (Пер. С.Я.Маршака).
Больные остановились, прислушиваясь. У хозяйки борделя был почти баритон, зато у актрисы голосок звенел, как колокольчик. Покончив с «Мэри», они принялись за «Ку-ку».
— «Ку-ку потеряла овечек: они разбежались под вечер. И где их искать — кто может сказать?»
Пилигрим с тоской смотрел на забор.
«Я должен сбежать отсюда! Должен!»
Если организовать отвлекающий маневр наподобие пения, то удрать удастся за пару секунд, и никто ничего не заметит!
Вечером Юнг пригласил
Эмму поужинать с ним в отеле «Бор-о-Лак».— Жен не приглашают, — заметила Эмма. — Их берут с собой.
— В таком случае я беру тебя с собой.
На шее у Юнга был красный галстук. Эмма надела голубое платье. «Голубой, — напомнила она себе, — это цвет надежды».
Она не могла не думать о том, с какой стати Карл Густав решил поужинать в ресторане именно сегодня. В честь какой-то годовщины? Их встречи? Или свадьбы? Или в память о смерти кого-то из родителей? Нет, конечно. Они были женаты вот уже более девяти лет, и Эмма знала все памятные даты наизусть. «Как романтичны мы были когда-то! — грустно улыбнувшись, подумала она. — Мы поженились в 1903 году на день святого Валентина, и мой букет был украшен бумажными сердечками…»
Наверное, Карл Густав хочет сказать ей что-то наедине, без Лотты и фрау Эмменталь, подслушивающей за кухонной дверью. Или же он приготовил для нее сюрприз… Что-нибудь увлекательное — путешествие или нежданного гостя. А может, он предложит ей родить еще одного ребенка? Или объявит, что его роман с Антонией Вольф закончен… Она уезжает в Америку. О! Это было бы чудесно! Китай, конечно, еще лучше, но Америка тоже сойдет. Лишь бы их разделял континент или океан.
Эмма так и не угадала. Позже она поймет, что это был очередной шаг к душевному кризису Карла Густава.
Они поехали в Цюрих на машине. В небе сияла луна. На полпути Юнг остановил «фиат», заявив, что им непременно надо выйти и постоять у обочины на траве. Порывшись в багажнике, он выудил оттуда два бокала и бутылку охлажденного шампанского.
Когда шампанское было открыто и налито, Юнг поставил бутылку на землю, зажав ее между ног. Эмма была спокойна, хотя совершенно не понимала, что происходит. Закутавшись поплотнее в шаль, она взяла у Карла Густава бокал. Ее трясло от холода, хотя вечер был теплый и безветренный. Стрекотали сверчки, где-то неподалеку призывали друг друга лягушки. «Я здесь! — пели они. — Я здесь. А ты где?»
— Отпразднуем восхождение богини! — сказал Юнг, подняв бокал к луне. — За графиню Татьяну Сергеевну Блавинскую! Да сопровождают ее полет трубный глас и пение скрипок!
Они выпили.
Прежде чем вернуться в машину, Юнг вытащил из внутреннего кармана пиджака записку и подвесил ее на горлышко бутылки с шампанским, которую закупорил снова. Осторожно поставив бутылку на обочину, где ее непременно должны были заметить, он процитировал Эмме текст записки. «Для тех, кто поедет мимо сегодня ночью. Прошу вас остановиться и выпить за Луну».
В полночь, когда они возвращались, бутылка была пуста.
В ресторане они заняли тот самый столик, за которым Юнг сидел во время двух встреч с леди Куотермэн. Разговаривали отрывочно и ни о чем. Никаких важных вещей так и не обсудили. Поговорили о бывших и нынешних пациентах, о песчаных замках, могилах и пещерах. Эмма вспомнила о дневниках Пилигрима: она нашла там отрывки о Шартрском соборе, описание эпизода, случившегося в Иерусалиме в четвертом веке до нашей эры, и прусских интриг при дворе Фредерика Великого.