Пилигрим
Шрифт:
Фуртвенглер развернулся и зашагал прочь.
Провожая его взглядом, Юнг подумал: «Тем лучше. По крайней мере не будет путаться у меня под ногами».
Направляясь в свой кабинет, он начал насвистывать мелодию вальса «Сказки Венского леса» — и вскоре поймал себя на том, что приплясывает на ходу.
Часов в одиннадцать вечера Кесслер задвинул кресло-каталку в угол и заставил Пилигрима лечь в кровать.
Сам Кесслер обычно спал на маленькой раскладушке в углу гостиной; днем раскладушка убиралась за шкаф. Он выключил лампы, кроме одной,
— Спокойной ночи, мистер Пилигрим, — сказал Кесслер и, не раздеваясь, забрался под одеяло.
Ответа не последовало.
«Как же! Дождешься от него ответа! — обиженно подумал Кесслер, скидывая с ног туфли. — Он будет молчать до Судного дня».
В полночь, когда часы пробили двенадцать, Кесслер почти уже уснул, но машинально сосчитал удары так, как другие считают овец.
К двум часам он спал крепким сном.
— Вы здесь? — раздался чей-то голос.
Во сне, что ли?
— Вы здесь, приятель?
Нет, это не сон. Просыпайся!
Кесслер приподнялся на локтях и прислушался.
— Говорите же! Вы здесь?
Кесслер никогда не слыхал голоса Пилигрима. Совершенно незнакомый голос.
Он встал и, пошатываясь спросонья, подошел к кровати.
— Мистер Пилигрим?
— Есть тут кто-нибудь? Доктор!
Кесслер включил торшер.
— Мистер Пилигрим!
Пилигрим лежал к нему спиной. — Мистер Пилигрим!
Никакого ответа.
Кесслер, боясь спугнуть пациента, обошел кровать и встал так, чтобы тот мог его видеть.
— Вы не спите?
Ни звука. Определить состояние Пилигрима по его позе было трудно, однако Кесслеру казалось, что пациент спит глубоким сном. Никаких моторных реакций — только еле заметное дыхание.
Кесслер подошел к столу и написал по-немецки: «Пациент заговорил примерно в пять минут третьего ночи». Потом сел, положив на листок зажатую в пальцах ручку, и выжидающе умолк.
— Скажите что-нибудь, мистер Пилигрим! — взмолился он наконец. — Скажите хоть слово!
Тишина.
Кесслер глянул на часы и написал: «В четырнадцать минут третьего пациент перестал говорить». Надев на перо колпачок, он выключил свет и остался сидеть в темноте.
«Когда все покинут его, — думал Кесслер, — я останусь. Я все время вместе с ним. Не его подруга леди Куотермэн, не доктор Юнг и не доктор Фуртвенглер, а я. Его караульный. Сторож. Защитник. Хотя все лавры достанутся им. Для них я не более чем санитар. И тем не менее именно я буду знать его лучше всех, когда он пойдет на поправку. Не другие, не его врачи, а я, коротавший с ним ночи».
От кровати донесся легкий храп. Значит, пациент действительно спит как убитый.
Кесслер встал и пошел к раскладушке.
Он устал. Казалось, еще чуть-чуть, и он рухнет как подкошенный. Кесслер лег, дожидаясь шелеста крыльев, предшествующего сну, и, услышав его, погрузился в небытие.
Утром, узнав, что Пилигрим говорил во сне, Юнг попросил Кесслера найти еще одну раскладушку и поставить ее в ногах
у Пилигрима.— Сегодня я останусь С ним на ночь. Будем надеяться, он снова заговорит.
Когда они вышли в гостиную, где Пилигрим не мог их услышать, Юнг спросил:.
— Вы уверены, что назвал меня?
— Не по фамилии, — ответил Кесслер. — Нет. Он сказал: «Доктор!» Вернее: «Есть тут кто-нибудь? Доктор!» Но без имен.
Юнг все равно был рад. То, что Пилигрим не назвал фамилию, возможно, даже к лучшему. В конце концов, он мог иметь в виду любого доктора — Грина или Хаммонда, например. Несмотря на то что Юнг представился ему, Пилигрим еще ни разу не произнес его имя вслух. Не исключено, что он его просто забыл. Назови он другую фамилию, Юнг не смог бы воспользоваться этим шансом. Оставаясь же безымянным, он имел полное право считать себя тем самым доктором, которого звал Пилигрим.
Днем Пилигрима отвели в купальню, а двое практикантов тем временем поставили для Юнга раскладушку. Вернувшись после ванны все в том же халате, Пилигрим улегся на нее и проспал до вечера.
В семь часов он проснулся, съел яичницу и по-прежнему молча перебрался на свою кровать. Казалось, он и ел-то не проснувшись, хотя, закончив ужин, вытер рот салфеткой, а затем положил ее на место. Однако все его движения по-прежнему носили машинальный характер.
Когда взошла луна — в своей последней фазе, — Юнг подошел к двери палаты 306 и легонько постучал.
— Он спит?
— Так точно.
— Хорошо.
Зайдя в спальню, Юнг распаковал вещи, достав пижаму, халат, шлепанцы, записную книжку и бутылку бренди.
— Это все, Кесслер. Сейчас я лягу, и вы ложитесь тоже. Если что, я вас позову.
— Слушаюсь, сэр.
Палата номер 306 превратилась в военный лагерь — во всяком случае, так казалось Кесслеру. Его так и подмывало отдать Юнгу честь. И хотя в присутствии доктора он сдержался, закрыв дверь в спальню и выйдя в гостиную, Кесслер все-таки тихонько щелкнул каблуками.
Юнг пошел в ванную и переоделся в пижаму со шлепанцами. Почистил зубы, сходил в туалет, помыл руки. Потом сложил свою одежду, принес ее в спальню, повесил на стул. Аккуратненько задвинул под раскладушку туфли и откинул одеяло. Он так давно не спал один, что вид пустой постели поверг его в замешательство. Потом он улыбнулся и подумал: «Это все равно что спать раз в год на учениях в казарме, где сотня пустых кроватей ждет сотню мужчин, оторванных от домов и жен. Как же это тоскливо — погружаться во тьму вместе с девяноста девятью мужиками, которые ублажают сами себя, пытаясь заснуть».
Прежде чем выключить лампу на столе, Юнг налил капельку бренди и встал, глядя на своего пациента.
— Скажи хоть слово! — шепнул он, заглотнув бренди. — И моли Бога, чтобы я не спал и услышал тебя!
Он нажал на кнопку выключателя и забрался под одеяло. Часы где-то в здании пробили половину двенадцатого.
В четыре утра Пилигрим заговорил. Юнг проснулся и прислушался.
Из гостиной, где Кесслер всегда держал одну лампу включенной, пробивался тусклый свет.
— Есть тут кто-нибудь?