Пилигримы

– У Махмуда под рукой десять тысяч нукеров, двадцать тысяч мамелюков и тридцать тысяч туркменов на быстрых как ветер конях. Это не считая моих людей. И все они сыты и хорошо снаряжены. Надо отдать должное султану, он подготовился к этой войне лучше, чем его враги. В случае нужды, к нему на помощь подтянутся эмиры Месопотамии, Ирака и Сирии во главе атабеком Мосула Сейфуддином, старшим сыном покойного Зенги.

– Ну что же, – пожал плечами Лаваль, – пусть их рассудит Бог, а я умываю руки.

Эркюль де Прален разбудил Герхарда, когда не по осеннему щедрое солнце залило равнину близ города Дорилея не только светом, но и теплом. Бек Сартак уже облачился в кольчугу и панцирь, но на его лице не наблюдалось и тени волнения по поводу предстоящей битвы. Этот франк, невесть по какой причине изменивший своему Богу и своему племени, был на редкость отважным человеком, одержавшим во славу Аллаха немало побед. Лавалю ничего другого не оставалось, как последовать за старым приятелем в ад, который султан Махмуд приготовил для своих врагов.

Свои основные силы султан сосредоточил за холмом. А на берегу Филомелиона расположились пять тысяч туркменов в драных палатках и шатрах. Им отводилось роль приманки для храбрых, но слишком уверенных в себе алеманов. И Герхард, наблюдавший за передвижением войск с возвышенности, нисколько не сомневался, что рыцари Фридриха Швабского на нее клюнут. Лошади крестоносцев, видимо, почуяли воду, во всяком к случае, они приближались к реке слишком быстрым аллюром, рискуя выдохнуться еще до начала битвы. Но алеманы, превосходившие туркменов вдвое, похоже, были уверены, что сумеют опрокинуть своих врагов в воду раньше, чем закончатся силы у коней.

– А вот и герцог Брауншвейгский, – указал Герхард Эркюлю на темное пятно у горизонта. – Благородный Вельф вполне способен испортить султану Махмуду кровавое торжество.

Рыцари Фридриха Швабского смяли туркменов в течение нескольких мгновений. Впрочем, ловкие всадники, отлично понимая превосходство своих противников в вооружении, даже не пытались их остановить. Они метнулись в разные стороны, словно стая испуганных птиц. Часть крестоносцев ринулась их преследовать, другие ворвались в лагерь, надеясь разжиться добычей, а третьи, коих было большинство, поспешили к воде, дабы напоить утомленных коней. Султан Махмуд бросил на крестоносцев Фридриха двадцать тысяч своих мамелюков. Железная лавина выкатилась из-за холма в тот самый момент, когда крестоносцы резвились в воде. Надо отдать должное алеманам, они не потеряли присутствия духа при виде многочисленных врагов. Рыцари и сержанты, числом не более пятисот, еще не успевшие доехать до реки, мигом развернули своих коней и ринулись на врага. Их атака была отчаянной и заранее обреченной на неудачу. Надо полагать, они это понимали. Зато их самоотверженность позволила Фридриху Швабскому не только вывести людей в поле, но и построить их стеной. Мамелюкская лава замедлила свой бег, но силы оказались слишком неравными. Пятьсот смельчаков были опрокинуты и втоптаны в землю раньше, чем рыцарская стена двинулась им на помощь. Швабские рыцари медленно разгоняли своих тяжеловесных коней. Скорее всего, Фридрих рассчитывал прорваться сквозь строй мамелюков навстречу герцогу Вельфу, чьи знамена маячили вдали. Увы, племянник короля слишком поздно увидел султанских гвардейцев, нацелившихся ему во фланг. Мамелюки не выдержали удара алеманов и осели назад, но в данном случае, это не имело большого значения. Гвардейцы уже успели зайти швабам в тыл и теперь методично истребляли их, не давая развернуть коней. По мнению Герхарда, султан слишком увлекся атакой и забыл о рыцарях герцога Брауншвейгского, которого сдерживали только туркмены, превосходившие своих противников числом, но отнюдь не вооружением и умением. Они осыпали алеманов кучей стрел, но немедленно расступились перед ними, как только те перешли в атаку.

– Теперь наш черед, – спокойно произнес бек Сартак, поудобнее перехватывая копье. – Вперед воины Аллаха! Да сгинут неверные с нашей земли.

Перед халебскими гвардейцами стояла приблизительно та же задача, что и перед швабами, замедлившими атаку мамелюков. Правда, соотношения сил противников оказалось другим. Брауншвейгцы превосходили халебцев разве что втрое, зато вчетверо уступали числом туркменам, атаковавших их с флангов. Прямого удара рыцарской конницы лихие степняки не выдерживали по причине отсутствия тяжелого снаряжения. Зато из луков они стреляли на удивление метко, поражая своих врагов и слева, и справа. Герхард, скакавший в рядах нукеров, уже опустил копье для удара, но бить оказалось не в кого – брауншвейгцы поворотили коней. В их отступлении не было никакого порядка, они просто бежали с поля боя, устилая свои телами бескрайнюю равнину близ города Дорилея.

Благородный Конрад, уже слышал шум нарастающей битвы, а потому гнал пехоту вперед, на помощь погибающим рыцарям. И эта помощь могла бы подоспеть вовремя, если бы брауншвейгцы продержались хотя бы час. Но рыцари герцога Вельфа уже не помышляли о сопротивлении. Вместо того чтобы обойти выстраивающихся в фалангу пехотинцев, они просто смяли их ряды. Отчаянная атака рыцарей и сержантов королевской свиты положение не спасла. Они уперлись в стену из халебских гвардейцев и вынуждены были осадить коней. Битва еще продолжалась. Пешие кнехты, сбиваясь в кучки, отбивались от наседающих туркменов. Арбалетчики осыпали степняков градом стрел. Пикинеры стеной вставали на их пути. Но туркменов оказалось слишком много, они атаковали алеманов со всех сторон, умело маневрируя по ровному полю. Конрад был ранен в ногу и плечо и с трудом держался в седле. Дабы спасти своего короля от смерти и плена рыцари ринулись в последнюю атаку. Король был вынесен с поля битвы и спасен расторопными сержантами, но все его рыцари были опрокинуты в грязь доблестными нукерами бека Сартака. Герхарду каким-то чудом удалось выдернуть из этой кровавой бойни раненного Вальтера фон Валенсберга, которого он вовремя опознал. Впрочем, благородный Вальтер получил такой удар по голове кривым сельджукским мечом, что радость по поводу его спасения могла оказаться преждевременной. Питер и Себастьян, до конца прикрывавшие своего рыцаря в этой жуткой битве, бросили оружие сразу же, как только Герхард де Лаваль окликнул их по именам. Благоразумному примеру сержантов последовали еще с десяток человек.

– С уловом тебя, Герхард, – усмехнулся бек Сартак, вытирая окровавленный меч о гриву своего коня. – Боюсь только, что ты немного получишь за этих израненных людей на невольничьем рынке Халеба.

– Мне нужен искусный лекарь, – попросил севшим от напряжения голосом Лаваль.

– Я пришлю тебе своего, – кивнул Прален. – Сегодня у наших лекарей будет много работы. А у дорилейского воронья – еще больше.

Победа султана Махмуда оказалась полной. Из десяти тысяч швабов Фридриха смогли вырваться из окружения не более пятисот человек во главе с самим герцогом. Кнехты и паломники, сопровождавшие армию короля Конрада, были вырублены почти начисто. Количество их трупов не поддавалось подсчету. Жалкие остатки одной из самых мощных армий, когда-либо появлявшихся на Востоке, бежали по никейской дороге. Их окончательному истреблению помешала только жадность туркменов, бросившихся раньше времени грабить брошенные крестоносцами обозы.

– Эта великая победа, султан Махмуд, прославит твое имя в веках, – склонил голову перед иконийским владыкой Эркюль.

– Я доволен тобой, бек Сартак, – кивнул султан. – Передай эмиру Нуреддину, что его нукеры – доблестные воины Аллаха, не щадившие своих жизней в битве за истинную веру.

Добыча, захваченная в этом сражении, была велика, но султан Махмуд не взял себе ни динария, ни пленника. Ему вполне хватило славы победителя крестоносцев. Позор поражения, павший на имя Кылыч-Арслана и его потомков был смыт кровью франков в том самом месте, где их предшественники одержали одну самых громких своих побед.

Французская армия добралась до Никеи без особых приключений. Благородные шевалье искренне полагали, что их алеманские собратья уже прорубили им дорогу на Эдессу, а потому смутные слухи о поражении Конрада Гогенштауфена под Дорилеем заставили их насторожиться. Король Людовик раскинул свой стан под стенами города, дабы прояснить обстановку. Не прошло и двух дней, как нелепые на первый взгляд слухи стали обретать плоть и кровь. Первыми добрались до Никеи рыцари герцога Брауншвейгского, потерявшие более половины своих собратьев. Вид их был воистину жалок. Многие избавились от тяжелых кольчуг и панцирей, дабы облегчить себе бегство, иные побросали даже оружие. Сам благородный Вельф сохранил кольчугу, но потерял шлем, разрубленный ударом сельджукского меча. Видимо, досталось в этот печальный момент не только шлему, но и голове, поскольку герцог Брауншвейгский потерял если не дар речи, то, во всяком случае, способность изъясняться связно. Граф Першский по этому поводу ехидно заметил, что, скорее всего, благородный Вельф этой способностью никогда не обладал. Тем не менее, французам удалось выяснить из путанных оправданий брауншвейгцев, что король Конрад убит, а его армия перестала существовать. Годфруа де Лангр верить рыцарям благородного Вельфа отказался наотрез, по его мнению, семидесятитысячная армия, гордость христианской Европы просто не могла исчезнуть словно утренний туман. Епископ Лангрский требовал от растерявшегося короля Людовика немедленных действий. Он призывал французских шевалье выступить на помощь своим алеманским собратьям. Увы, с каждым часом становилось все очевиднее, что рыцари Конрада Гогенштауфена в этой помощи уже не нуждаются. Вслед за Вельфом в Никею прибыли швабы, числом чуть более пятисот человек во главе с герцогом Фридрихом. А еще через день чехи Владислава Богемского привезли несчастного Конрада, дважды раненного и потерявшего не только всех своих рыцарей, но и присутствие духа. При виде лежащего на простой телеге собрата Людовик не выдержал и заплакал. Французский король был настолько благороден, что уступил свой шатер несчастному Конраду, а единственной жертвой его великодушия стал младший брат Робер Першский, вынужденный искать пристанища у чужих людей. Графа Робера приютил Филипп де Руси, решивший возвратиться в родную Антиохию с французской армией. Шатер благородного Филиппа, отбитый, к слову, у сельджукского эмира, был куда обширнее и богаче графского, но Робер Першский, огорченный пренебрежением со стороны брата, продолжал сыпать проклятиями на головы и без того обескураженных алеманов. Впрочем, последним было не до благородного Робера. Они принялись выяснять отношения между собой. Фридрих Швабский обвинил герцога Брауншвейгского в измене. Рыцари Вельфа повернули своих коней вспять раньше, чем столкнулись с сельджуками. Участь племянника короля под Дорилеем оказалась бы незавидной, если бы ему на помощь не подошли рыцари Владислава Богемского, ударившие мамелюкам в тыл. Королю Людовику с большим трудом удалось предотвратить столкновение между брауншвейгцами и швабами, неизбежно приведшему бы к истреблению последних. Потери алеманов и без того оказались огромны. Из семидесяти тысяч человек уцелело не более пятнадцати тысяч, да и те находились в таком состоянии, что были мало пригодны для боя. С помощью Владислава Богемского и папского легата Теодевита, французскому королю удалось если не примирить противников, то, во всяком случае, успокоить их поредевших сторонников. Этот грандиозный скандал, едва не переросший в кровопролитие, убедил короля Людовика в том, что на алеманов в предстоящем походе можно не рассчитывать. Теперь оставалось только выбрать направление движения, поскольку дальнейшее стояние под стенами Никеи плохо отражалось на состоянии армии и вызывало серьезное беспокойство у византийцев.

Неукротимый епископ Лангрский настаивал на походе к Дорилею, дабы отомстить султану Махмуду за поражение, нанесенное крестоносцам. Однако сторонников у него было немного. Во-первых, пугало неисчислимое мусульманское войско, жаждущее христианской крови, а во-вторых, все населенные пункты, расположенные вблизи этой дороги, были разорены подчистую воинами Конрада Гогенштауфена, и французы на этом пути неизбежно бы столкнулись с нехваткой продовольствия. Об этом королю прямо сказал Филипп де Руси, приглашенный для совета. Армия французов насчитывала шестьдесят тысяч человек, плюс пятнадцать тысяч алеманов и великое множество паломников, которых никто не удосужился подсчитать. Епископ Теодовит, наученный горьким опытом, настоятельно советовал Людовику не углубляться в земли Иконийского султаната, а двигаться обходным путем, по западным и южным областям Малой Азии, где обилие византийских городов позволило бы армии и паломникам избежать голода и бесчисленных засад хитроумных сельджуков. И хотя Филипп де Руси предостерегал французских вождей, что путь этот труден, поскольку придется двигаться по горам, преодолевая бурные потоки, Людовик выбрал именно его. Алеманов, деморализованных поражением, поместили в средину войска, дабы защитить от возможных налетов сельджуков, что вызвало бурю насмешек со стороны французских шевалье. Впрочем, Конрад Гогенштауфен уже заявил, что его целью является византийский город Эфес, где он покинет своего брата французского короля, дабы залечить раны, полученные под Дорилеем. Путь на Эфес пролегал через Пергам и Смирну, а потому крестоносцы если и несли потери, на этом пути, то только по своей вине. Многие благородные шевалье уже успели издержаться за время похода и не считали бесчестьем, поживиться за счет мирных поселян. Которые, к слову, были подданными византийского басилевса. О нищих паломниках и говорить нечего, эти тянули все, что плохо лежало. Слухи о европейской саранче, пожирающей все живое в округе, мгновенно распространились по городкам и селам. Местное население собирало все свои пожитки и бежало в горы, дабы спастись от нашествия обнаглевших чужаков. Проблемы с продовольствием стали возникать не только у нищих паломников, но и у благородных господ, располагавших немалыми средствами. Теперь еду трудно было не только достать, но и купить. Граф Робер благодарил судьбу за то, что она свела его с людьми не только щедрыми, но и на редкость расторопными. Благородный Филипп и два его друга-скифа, Глеб де Гаст и Олекса Хабар, поставили королевского брата на довольствие и кормили его с завидной регулярностью. Судя по всему, денег у скифов хватало на прокорм не только благородного Робера, но и полусотни сержантов, рослых светловолосых молодцов, пользовавшихся большим успехом у французских прачек. Олекса Хабар, с которым Робер сошелся особенно близко, проявлял прямо таки чудеса изворотливости по части добывания хлеба насущного. Где и как он сумел договориться с византийцами, граф не имел ни малейшего представления, зато на всем пути от Смирны до Эфеса расторопного Хабара поджидали в укромных местах обозы с продовольствием и вином. Справедливости ради следует сказать, что скифы не оставляли вниманием дам и охотно делились с ними припасами, чем вызвали неудовольствие короля, посчитавшего их поведение излишне навязчивым. Он даже сделал замечание своему младшему брату, обвинив его в поведении недостойном славного рода Капетингов.

– Выходит, это я выгнал тебя из шатра словно приблудную собаку? – обиделся граф Першский. – И это я лишил тебя средств к существованию? Мне не на что купить кусок хлеба к обеду, а я вынужден выслушивать упреки от родного брата.

– На хлеб у тебя денег нет, – желчно проговорил Людовик, – зато ты нашел сто серебряных марок на новый пелисон, достойный коронованной особы.

– А, по-твоему, граф Робер Першский должен ходить в лохмотьях, когда его старший брат тратит огромные деньги бог знает на что.