Пилот «Штуки». Мемуары аса люфтваффе. 1939–1945
Шрифт:
– Вызываем всех «красных соколов» – одиночная «Штука» с двумя длинными полосами подходит для атаки на наши танки. Мы уверены, что это те самые нацистские свиньи, которые подбивали наши танки. С ними несколько «фоккеров» (мой эскорт). Вы все должны атаковать «Штуку», а не «фоккеры» – она должна быть сбита сегодня!
Слушая все это, я не сразу спустился вниз и перешел в атаку. Один танк загорелся. Два «Fw-190» кружат надо мной, пытаясь отогнать несколько «Ла-5». Два идут за мной, следуя за моими маневрами; они не собираются меня оставлять, что произошло бы, если бы они ввязались в бой с иванами. Двадцать или тридцать самолетов «Ла-5» и «Як-9» теперь повернули к нам – по всей видимости, офицер управления полетами на земле указал на нас, поскольку в воздухе слышалось истошное: «Давай, давай, сбивай эту нацистскую свинью. Разве ты не видишь, что один танк уже горит?» Для меня это верное свидетельство моих успехов. Каждый раз, как меня атакует какой-нибудь истребитель, я резко поворачиваю, точно тогда, когда истребитель готовился стрелять; скорость истребителя не позволяет повернуть столь же резко, и он теряет позицию для стрельбы.
– Поберегитесь… будьте осторожней… вы видите? Эта нацистская свинья стреляет сзади. Берегитесь.
Он ревет так, словно я уже его сбил. Другой голос, очевидно командира этого подразделения, произносит:
– Мы должны атаковать его с разных углов одновременно. Встречаемся над деревней, к которой я сейчас направляюсь. Мы обсудим, что можно сделать.
Тем временем я атакую другой танк. Танки не стремятся скрыться, уверенные, что они находятся под надежной защитой истребителей. И вот еще один вспыхивает огнем. «Красные соколы» кружат над деревней и ужасно орут – все высказывают идеи, как сбить мой «Ju-87». Управляющий полетами офицер на земле в ярости; он угрожает и спрашивает, видят ли летчики, что горит уже четыре танка. Истребители прилетают снова, действительно с разных углов, и я рад, что на пятом танке кончились мои боеприпасы, поскольку затянувшаяся игра может кончиться проигрышем. С меня все время катится пот, хотя в воздухе очень холодно, – возбуждение согревает больше, чем любая меховая куртка. То же относится и к пилотам моего эскорта. Лейтенанты Бирманн и Кинадер больше беспокоятся о том, чтобы выполнить свои обязанности по защите своего командира, чем о том, что их собьют, однако похоже, что иваны говорят себе: если мы не можем сбить «Штуку» с полосками, то попытаемся, по крайней мере, сделать это с «фоккерами». Мы поворачиваем домой; иваны преследуют нас недолго. Через какое-то время мы слышим проклятия, изрыгаемые офицером управления полетами на земле, и извинения «красных соколов».
Часто на пути русского наступления нет никого, кроме изолированных подразделений, собранных для решения какой-либо срочной задачи и часто состоящих из персонала аэродромов и зенитных расчетов, а также подразделений обслуживания. У нас нехватка людей и техники – и это продолжается уже долго. Отдельные проявления храбрости и изолированные действия могут остановить на какое-то время, но не способны сдержать продвижение колоссального числа людей и техники. Несколько «пожарных» подразделений, которыми мы еще располагаем, не могут быть в разных местах одновременно. Тем не менее наши товарищи на земле ведут немыслимо упорные бои. Фронта по Тиссе уже нет; следующей линией обороны будет Дунай. Меня беспокоят признаки советского проникновения далеко на юг через Фюнфкирхен в направлении на Капошвар; если это произойдет, тогда наши новые позиции окажутся под угрозой. Проходит совсем немного времени, и эти мои предположения получают подтверждение.
Глава 15
БИТВА ЗА ВЕНГРИЮ
Один из наших последних дней в Фармосе. Только что получено сообщение, что иваны просочились сильной танковой колонной в направлении гор Матра и достигли окраин Гьонгеса. Наши войска, окруженные с флангов, пытаются по возможности закрыть брешь и восстановить прежнее положение. Погода отвратительная, что особенно неприятно, поскольку местность здесь гористая и облака висят ниже, чем где-либо еще. Мы оставляем Будапешт справа и скоро видим впереди горы Матра, а за ними город Гьонгес. В нескольких километрах южнее замечаем пожары – по-видимому, там что-то происходит. И в самом деле, по дороге идут танки, и они определенно не немецкие. Делая широкий круг, чтобы получить общее представление о силе врага, я встречаю сильный огонь из зениток малого и среднего калибра. Мы кружим над передовым отрядом на низкой высоте. Прямо перед танками «Т-34» и «ИС» идет танк, который я раньше никогда не видел. Этот танк не американского производства. Я сначала уничтожаю эту машину, потом принимаюсь за остальные. Когда горит пять танков, у меня кончаются боеприпасы. Сегодня противотанковое звено славно потрудилось; этот день для иванов начался плохо. Мы перестраиваемся и направляемся к аэродрому, отстреливаясь от советских истребителей «Як-9», которые к этому времени появились на сцене, но не причиняют нам никакого вреда.
Нам остается десять минут лёта до базы, и мы уже порядком углубились за линию нашей обороны, когда мне в голову приходит мысль: как я буду описывать новый танк в рапорте? Сделала ли моя автоматическая камера достаточно четкие снимки, чтобы определить, что это был за танк? Очень важно, чтобы Генеральный штаб был хорошо информирован о новом типе оружия, появившемся на нашем секторе фронта. Точное описание позволит понять, начало ли новое оружие выпускаться или доставлено из другой страны. Я должен знать, что за модель представляет собой этот танк, и потому даю приказ командиру 3-й эскадрильи отвести подразделение на аэродром, разворачиваюсь и снова лечу к танкам.
Немного сбавив газ, я облетаю таинственный стальной монстр четыре-пять раз на высоте 4–5 метров по небольшому радиусу, чтобы произвести тщательное изучение с самого близкого расстояния. По одну сторону танка стоит «ИС», который, по всей видимости, прибыл из хвоста колонны, чтобы выяснить, что произошло. Странный танк все еще горит. Делая последний круг, я вижу, как несколько иванов карабкаются на башню «ИС» к установленному
там 13-миллиметровому зенитному пулемету. Я вижу, что они поднимают головы и из зенитки идет дым, и понимаю, что по мне ведется огонь. Я нахожусь от них в 15, самое большее – в 20 метрах, но, видно, им слишком трудно проследить за мной, когда я описываю свои круги, или они не очень опытные стрелки. Я все еще раздумываю, почему они не могут в меня попасть, когда по самолету дважды ударяет словно огромным молотом и мою левую ногу пронзает боль. Гадерманн сидит позади меня – я говорю ему, что со мной случилось, но он ничем не может помочь, поскольку не в состоянии двинуться вперед. У меня с собой нет бинтов. Местность, над которой мы летим, населена очень слабо, земля не годится для вынужденной посадки. Если мы приземлимся здесь, один Бог знает, сколько времени потом придется ждать квалифицированной медицинской помощи; я могу истечь кровью. И потому я решаю лететь в Будапешт, который находится в двадцати пяти минутах лёта отсюда.Силы быстро оставляют меня. Кровь не останавливается… голова начинает кружиться… я впадаю во что-то вроде транса… но продолжаю полет, поскольку органы чувств мне еще не изменили. Включив интерком, я спрашиваю Гадерманна:
– Как ты думаешь, я внезапно потеряю сознание… или силы будут оставлять меня постепенно?
– Ты не доберешься до Будапешта… как бы ни пытался… но ослабевать ты будешь медленно.
Последние слова были добавлены поспешно, чтобы я не очень расстраивался.
– Тогда я продолжу полет… может, повезет.
Газ полный, насколько это возможно… минуты напряженного ожидания… я не сдамся… не сдамся… вот и аэродром для истребителей, Будапешт… выпустить закрылки… убрать газ… приземляюсь… все кончено!..
Я прихожу в себя на операционном столе в частной клинике. Медсестры, собравшиеся у кровати, смотрят на меня с состраданием. Позади хирурга, профессора Фика, стоит Гадерманн; он качает головой. После некоторого молчания он говорит, что я только что пришел в себя после наркоза и сейчас узнаю одну очень забавную вещь – но эта вещь явно не кажется медсестрам забавной. Но что можно поделать? Профессор Фик объясняет, что он извлек пулю от 13-миллиметрового автомата, которая вошла мне в ногу под углом; другая пуля проскочила навылет. Профессор сообщает, что я потерял много крови и что после того, как мою ногу поместят в гипс, меня сразу отправят в больницу на озеро Балатон, чтобы я мог как можно быстрее восстановить силы под лучшим медицинским присмотром и где в мире и покое у меня больше всего шансов благополучно вылечить мои раны. Тем временем появляется Фридолин, который ругает меня за то, что я позволил любопытству втянуть себя в эту неприятность, но, хоть он этого и не признает, он рад, что дело не обернулось еще хуже. Фридолин сообщает, что нам придется снова перебазироваться в район Штульвайссенбурга, мы будем стоять в Боргонде. Меня помещают в медицинский «шторьх», который доставляет меня в Хевис на озере Балатон, где меня отвозят в санаторий доктора Петера. Я спрашиваю профессора Фика, через какое время я смогу ходить – или, по крайней мере, летать, – но получаю уклончивый ответ, возможно, потому, что Гадерманн уже сообщил ему о моей нетерпеливой натуре. Я настаиваю, чтобы доктор Петер немедленно снял гипс и сообщил, сколько времени он собирается меня держать на постельном режиме. Доктор отказывается тревожить мои раны, затем после долгих споров исследует мою ногу и говорит:
– Если не будет осложнений, вы пролежите шесть недель.
До этого момента мои раны меня не угнетали, но теперь я чувствую, что лишен всего, поскольку бездействую во время, когда на фронте на счету каждый человек. Я ругаюсь от бешенства. Это лишь и остается, когда нога в гипсе и двигаешься с трудом. Но я уверен, что так будет недолго. Мне не нужно ни медицинского ухода, ни отдыха – я не успокоюсь, пока не вернусь в полк и не получу возможность летать с ним. Фридолин прилетает к мне из Боргонда каждый день с портфелем бумаг мне на подпись. Он сообщает об операциях нашего подразделения, о проблемах и насущных нуждах. Временно наш полк переведен, только на несколько дней, на аэродром в Векесе, пригороде Будапешта. Недавно ноябрьская погода стала совсем плохой, и, несмотря на критическое положение на фронте, делается очень мало вылетов. На восьмой день Фридолин сообщает мне, что Советы наступают на Будапешт значительными силами и что они уже захватили плацдарм по эту сторону Дуная. Но еще хуже новость, что новое наступление с юга на Балатон позволило русским прорвать нашу оборону. Фридолина не удивляет, когда я заявляю ему, что больше не хочу лежать в кровати и возвращаюсь в полк вместе с ним.
– Но… – Он не закончил свое предложение. Он знает о моем упрямстве.
Сестра видит, как Фридолин пакует мои вещи; она не может поверить своим глазам, когда, просунув голову в окно, наблюдает за тем, что происходит. Когда по ее вызову прибывает доктор Петер, он видит меня уже готовым к отбытию. Я хорошо знаю, что он не может принять на себя ответственность отпустить меня. Поэтому ничего у него не прошу. Он только качает головой, наблюдая, как я сажусь в машину. На станцию мы прибываем всего через час.
Наши казармы располагаются в деревне. Люди здесь более чем дружелюбны, что неудивительно – только на нас надежда, что мы остановим русских и освободим уже частично оккупированную страну. Далманн, мой денщик, уже приготовил и натопил комнату в небольшом сельском домике, несомненно полагая, что именно это нужно больному в первую очередь. Проходит несколько дней, и плохая погода проходит. С первого же дня я снова несу свой тяжкий крест, но для этого мой гипс приходится укрепить несколькими дополнительными ремнями. Передвижение дается с большим трудом, но я с ним справляюсь. В середине декабря наше поле становится больше похожим на болото из-за сильного снегопада и снега, и мы снова перебираемся в Варпалоту. Этот аэродром хорошо расположен на возвышенности, и мы имеем возможность взлетать в любое время.