Пилсудский(Легенды и факты)
Шрифт:
Но любопытное не только солнце. Дорога, ведущая из местечка к имению, особенно к полудню, полна любопытных, желающих хотя бы через изгородь увидеть Пилсудского, и, видимо, некоторым это удается, поскольку паломничества не прекращаются.
Как всегда, его посещают немало разных делегаций. Все знают о слабости Маршала к детям. Они инстинктивно чувствуют это и засыпают его письмами. Пишут о своих радостях и печалях, доверяют ему свои тайны и всегда хотят видеть его.
4 октября мы вернулись из Мощаницы в Варшаву.
День 7 ноября 1934 года ничем не отличался от других ноябрьских дней в Польше. Не был ни холодным, ни теплым, ни дождливым. Это был обыкновенный, серый день. Термометр, правда, показывал несколько градусов тепла, но ветер раз в десять снизил эту температуру; еще не было зимы, но не было уже и осени.
Когда утром я доложил Пилсудскому о состоянии погоды, Маршал вздохнул и сказал:
— Паршивое время. Для меня самые плохие месяцы — это ноябрь и март. Какое облегчение, когда они уже позади. Но эти месяцы так расположены, что всегда один из них еще впереди.
Маршал оделся, обулся и перешел из спальни в кабинет. Я отправился отдыхать.
Когда я пришел на ночное дежурство, Пилсудский сидел, как всегда в это время, за пасьянсом и стаканом чая. Было видно, что он в хорошем настроении.
— Приветствую вас, капитан, — сказал он с улыбкой, — что слышно в «Европе»?
Маршал знал мою привычку посещать кафе, поэтому его вопрос не удивил меня.
— Сплетничают, как всегда, — ответил я.
Маршал взглянул на меня из-под нависших на глаза седых бровей с добродушной улыбкой.
— А вы, наверное, король среди этих сплетников? — сказал он.
Я рассмеялся.
— Нет, я среди них худородный шляхтич.
Теперь рассмеялся и Маршал.
— Хо, хо, какой скромный.
Во время разговора Пилсудский продолжал раскладывать пасьянс.
— Вот видите, — сказал он, показывая на карты, не ложатся, и все.
— В другой раз наверняка получится.
— Обязательно должно получиться.
Воцарилось молчание. Я стоял у письменного стола и укладывал разбросанные книги и бумаги, а Маршал листал какой-то парижский еженедельник. Было уже далеко за полночь, в кабинете царила почти гробовая тишина. Я предпочитал во время таких долгих ночных часов оставаться как можно дольше в его кабинете.
Маршал не всегда любил это, бывало, говорил: Идите наконец, спать», но много раз присутствие «живой души» было ему приятно. Так было, вероятно, и теперь, поскольку он не только не вспомнил о сие, но даже, когда я делал попытку уйти, о чем-нибудь заговаривал и этим задерживал меня.
В какую-то минуту я подошел к окну, поднял штору и выглянул в окно. Пилсудский, по-видимому, заметил мое движение, поскольку оторвал взгляд от журнала, поднял голову и спросил:
— Ну, как там на улице?
— Туман, влага, холод и ветер.
Маршал возмутился:
— Что за вести вы мне приносите, как вам не стыдно! Что я сделаю с этим парадом?
— Вы имеете в виду 11 ноября? — вставил я.
— Ну, конечно.
— Может, к тому времени погода наладится.
— О, нашелся пророк…
Я растерялся и умолк.
Пилсудский задумался. Я стоял перед и им у небольшого, покрытого зеленым сукном столика и пытался угадать его мысли. Но, разумеется, не угадал.
Маршал всегда что-то делал или говорил вопреки моим предположениям.Часы пробили два, в углу монотонно гудел вентилятор и потихоньку потрескивала небольшая электрическая печка.
Пилсудский сидел задумчивый, курил и пускал перед собой клубы дыма. С лица исчезла добродушная улыбка, усы еще больше нависли, а глаза совсем скрылись под бровями. Отодвинул от себя журнал, отложил карты для пасьянса, откинул голову на спинку кресла и смотрел невидящим взглядом прямо перед собой. Я подумал, что напрасно кручусь здесь и хотел было уже уйти, но, когда сделал движение в сторону двери, Маршал очнулся и сказал:
— Значит, парад… Какой же по счету в моей жизни? Надо подготовиться к нему. Сам еще не знаю, буду ли принимать его. Все зависит от этого гнусного прибора.
И показал на лежащий на столике градусник. Уже несколько дней у него была небольшая температура, и теперь он боялся гриппа, которому, как известно, был весьма подвержен.
— От этого гнусного прибора, — повторил.
Пилсудский не любил градусника, всегда называл его нехорошими словами, но, когда чувствовал недомогание, пользовался им.
— Вот, пожалуйста, — говорил, — ваш первый маршал целиком зависит от кусочка стеклянной трубочки с каплей ртути.
Я молчал. Что я мог на это сказать?
— Во всяком случае, — продолжал он, — если будет дождь, либо сильный ветер, или мороз, то наверняка не буду принимать парад. Пусть тогда примет его Смиглы.
Пилсудский долго не отзывался, а я стоял тихонечко, чтобы не мешать его мыслям.
— Ну, да, пусть тогда примет парад Смиглы, — повторил он и добавил, — я же от него в восемнадцатом году принял войско.
Я спросил, надо ли сказать о возможной замене генералу Смиглы.
— Да, да, скажите. Пусть приготовится.
На следующий день я явился к генералу Смиглы и доложил ему о приказе Маршала.
Следующие три дня до парада не отличались ничем особенным.
К счастью, подозрения в отношении гриппа не подтвердились; самочувствие Маршала улучшилось, появился аппетит. Хуже было со сном. Пилсудский всегда ложился спать очень поздно, но все-таки около четырех часов утра обычно уже спал. Теперь все чаще его навещали, как он говорил, «белые ночи». Рассвет заставал его усталым и разбитым, без единой минуты наилучшего отдыха, каким является для организма сон.
Утро 11 ноября 1934 года было ясным и солнечным. Мы уже знали, что парад будет принимать сам Маршал.
На Мокотовском поле собрались огромные толпы, трибуны прогибались от тысяч людей, жаждавших увидеть живую легенду нашего времени. Они терпеливо ждали уже часа два.
Пилсудский приехал угрюмый и молчаливый. Равнодушно слушал возгласы в свою честь; с непроницаемым выражением лица шел к трибуне, с которой должен был принять парад.
Я стоял в толпе и с беспокойством следил за ним. Маршал шел тяжело, неуверенно. Я знал, что ходить ему становится все труднее. А тут, не знаю почему, машина подъехала так, что до трибуны надо было пройти несколько сот шагов. Я боялся, чтобы он не споткнулся. Я знал, что он стыдится своей физической слабости. А здесь тысячи глаз пожирали каждое его движение, каждый шаг.