Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919)

Глава 3 «…Самый что ни на есть кровавый и страшенный революционер»

– Если б мне пришлось ради достижения моих целей и ради рабочих сделаться не только священником или чиновником, а проституткой даже, я, ни минуты не задумываясь, вышел бы на Невский!

П. Пильский. Георгий Гапон ¹

Хитрец Рутенберг был потом тем человеком, кто выдал Гапона его убийцам.

А. Герасимов. На лезвии с террористами ²

«Хитрец Рутенберг»

9 января 1905 г., которое вошло в русскую историю под названием Кровавое воскресенье и которое традиционно связывают с началом первой русской революции, описано подробно и многократно (о расстреле и подавлении мирного шествия см., например: Горький 1968-76, VIII: 349-73; Бонч-Бруевич 1955: 15–46, и др.).

Ведь никто не встретит старость — Смерть летит из уст в уста… Высоко пылает ярость, Даль кровавая пуста… —

писал А. Блок в стихотворении «Шли на приступ. Прямо в грудь…» (1905), конфискованном полицией.

Один из самых чутких к «шуму времени» современников, писатель В.Г. Короленко, воспринимая события 9 января как исторический водораздел (очерк «9 января 1905 года», 1905), вспоминал в связи с этой датой образ из «Казаков» Л. Толстого, когда едущему на Кавказ по степной равнине Оленину кажется, что никакого горного пейзажа, который мог бы поразить его воображение, не существует вовсе.

Читатель помнит, наверное, – пишет Короленко, – то ощущение внезапного нервного подъема, можно сказать, пожалуй – удара по нервам, который пришлось пережить толстовскому герою, когда, проснувшись наутро, он увидел, что дорога его, еще бегущая по степи, уже упирается вдали в необычно изломанные очертания горных громад… И дальше все время его впечатления уже стелются у их подножия. Он продолжает вспоминать свое прошлое, столицу, знакомых, а в душе все стоит один припев… «А горы!»… Читатель помнит, вероятно, и впечатление этого припева, шероховатого, резкого, не укладывающегося ни в какой ритм остальных ощущений, которым Толстой выразил смущенное состояние духа своего равнинного жителя… «А горы!»

И далее следует неожиданный переход к Кровавому воскресенью, в котором «припев» толстовского героя, приобретая иную эмоциональную окраску, становится метафорой исторического потрясения, пережитого обществом в день 9 января:

Передо мной все время, все эти дни и в ту минуту, когда я пишу эти строки, стоит неотвязно этот образ… И мне кажется, что теперь все впечатления от нашего «общественного дня» так же расстилаются у подножия чего-то необычного, большого, мрачного, встающего туманной громадой над равнинами нашей жизни… И над всем – над отставками и переменами министров, над известиями с театра войны, над «предначертаниями» комитета министров высится этот угрюмый фон, залегая в душе неотвязным припевом… «А девятое января 1905 года!..» (Короленко 1914, VI: 326).

По воле бесстрастного случая, жесточайшая и совершенно бессмысленная расправа над мирным шествием ³совпала с ярким праздником танцевального искусства Айседоры Дункан, впервые посетившей Россию. В декабре 1904 – январе 1905 г. она дала несколько концертов в Петербурге (13 и 16 декабря ст. ст. и конец января 1905 г.). На контраст смерти и живого искусства отреагировал А. Белый, остро почувствовавший резкую несовместимость этих событий ⁴. Впрочем, и сама А. Дункан описала в своих воспоминаниях увиденную в Петербурге хмурую картину похоронной процессии:

…мрачным русским утром я ехала совершенно одна в гостиницу и вдруг увидела зрелище, настолько зловещее, что напоминало творчество Эдгара Поэ. Я увидела издали длинное и печальное черное шествие. Вереницей шли люди, сгорбленные под тяжелой ношей гробов. Извозчик перевел лошадь на шаг, наклонил голову и перекрестился. В неясном свете утра я в ужасе смотрела на шествие и спросила извозчика, что это такое. Хотя я не знала русского языка, но все-таки поняла, что это были рабочие, убитые перед Зимним дворцом накануне, в роковой день 9 января 1905 года за то, что пришли, безоружные, просить царя помочь им в беде, накормить их жен и детей (Дункан 1928:121).

Образ главного героя 9 января, попа-расстриги Георгия Гапона, вызвал к жизни ряд художественных текстов. Серьезных творческих результатов эта тема, как кажется, не дала, но сам по себе сей трагический исторический факт для литературы бесследно не прошел.

Популярность Гапона оказалась исключительной, включая и его пародическое восприятие. О нем ходили, например, такие сатирические стишки анонимного автора (подписаны криптограммой S.):

Я встретил в рясе раз его Вперед толпы он смело лез, Но сам не сделал ничего, Как жалкий трус от всех исчез. Теперь явился он опять. И просит общего суда. Ужели вновь придет он вспять, Чтоб не вернуться никогда ⁵?

Отзвуки гапониады слышались в поэзии и в более поздние годы, см., например, «9-е января (Рассказ старого рабочего)» (1920) А. Тинякова:

Мы крепко верили священнику Гапону, И вот – едва взошла над Питером заря, Молебен отслужив, мы подняли икону И двинулись к дворцу с портретами царя. (Тиняков 2002: 302)

У Рюрика Ивнева в стихотворении «Сквозь мутные стекла вагона» (1918), посвященном Григорию Колобову, герой Кровавого воскресенья имеет скорее не тематическую, а метафорическую топику:

Сквозь мутные стекла вагона На мутную Русь гляжу. И плещется тень Гапона В мозгу, как распластанный жук. (Ивнев 1921: <3>)

Эмигрировавший в 1912 г. в США и по-графомански культивировавший пролетарскую тему Р. Корносевич (1884–1930) писал в стихотворении «Девятое января»:

На берегу красавицы Невы Стоит величаво царский дворец, Там витали кошмарные сны, Предвещая династиям конец. То девятый был день Января, Озарился лучами восход, Поп Гапон вел в объятья царя На кровавую бойню народ. В результате смертный погост, Где блуждали со скорбью глаза, Окровавился Троицкий мост От державной руки палача. Засверкали стальные штыки, Затрещал пулемет-лиходей, Закипели проклятья в груди Павших безвинно рабочих людей. Обагрился кровью гранит, Такова уж судьба бедняка… И поныне о прошлом бурлит, Катя волны печально, Нева. (Корносевич 1927: 87)

В советской России с «красным» заокеанским собратом аукался в цикле «9-е января» пролетарский пиит Самобытник (А. Маширов) (Самобытник 1921: 35-9); о попе, заносившем «в приход царевы серебреники», писал В. Маяковский («9 января», 1924); П. Орешин разразился целой поэмой, аналогично названной (1925); среди редких поэтических удач тех, кто обращался к этой теме, нельзя не назвать «9 января» (1925) Б. Пастернака.

На драматическую интригу, рожденную 9-м января, охотно рефлексировали крайне слабые поделки типа, например, одноименных пьес «Георгий Гапон» (1921) Б.И. Бентовина (в которой, попутно заметим, действует и Рутенберг) ⁶или Н. Шаповаленко (1925), подтверждавших давнее наблюдение театрального обозревателя, находившего в судьбе Гапона сюжет для бульварной мелодрамы (Негорев 1906: 300).

Отображен Гапон и в эпическом жанре: правда, в романе более чем сомнительного достоинства – «Красные и черные» (1912) Е.А. Шабельской. Известная не только своими черносотенными взглядами и текстами, но и финансовыми аферами, «крестная мать» будущего убийцы В.Д. Набокова ⁷изображает «преступного попа» как участника «адского заговора» (в романе Гапон – Григорий Юдин, что восходит, безусловно, к ИудеИскариотскому), а 9 января истолковывает как день еврейской революции в России: